Черно-белое мышление. Почему мы стремимся к категоризации и как избежать ловушек бинарной логики

Каждый ярлык, который нам навязывает язык, по сути, предлагает нашему мозгу закончить аналитическую работу, нажав на специальный рычаг. Так он разделяет красный и оранжевый, мигрантов и беженцев, Кристоферов и Робинов. Как только мы присваеваем чему-то ярлык, мы проводим линию, замечая разницу между объектом и окружающей его средой.

Американский лингвист Бенджамин Ли Уорф сформулировал это явление более лаконично. «Мы рассекаем природу, – заметил он еще в 1940 году, – в соответствии с принципами, установленными нашим родным языком».

Жюль Давидофф улыбнулся и отметил без малейшего намека на легкомыслие и сатиру, что если бы Исаак Ньютон совершил свое открытие в Папуа – Новой Гвинее, то на логотипе Apple[64] и флаге ЛГБТК+[65] было бы на один или два цвета меньше.

От слов и потребностей

Причину, по которой в языке беринмо есть только пять слов для обозначения цветов, можно найти в запрограммированной в нашем мозге склонности к оптимальной категоризации. В джунглях не так много синего, правда? Но зелени наверняка много. Так зачем возиться с лазурью и ляписом, если вокруг растет папоротник и миллион разных побегов? С другой стороны, в разных ситуациях разное количество категорий будет считаться оптимальным.

«Если бы лев мог говорить, – однажды написал австрийский философ Людвиг Витгенштейн, – мы бы не смогли его понять». По сей день никто полностью не уверен, что именно имел в виду Витгенштейн, когда писал это, но одна интерпретация очевидна. Король джунглей мог бы описать тысячи оттенков запахов, но нам, людям со сравнительно слабым обонянием, было бы сложно понять его. Категории, которыми мы описываем окружающий мир, отражают потребности отдельных культур и сообществ как прошлого, так и настоящего.

Например, аргентинские гаучо имеют в своем распоряжении более 200 слов для описания цвета лошадей, но при этом делят мир растений всего на четыре категории: pasta (корм); paja (то, на чем можно спать); cardo (древесный материал) и yuyos (все другие растения). В этом они чем-то похожи на специалистов по краске, которые могут отличить бесконечное число оттенков синего.

Другой пример, столь же любопытный, касается пространственных категорий. Гуугу йимитир – язык австралийских аборигенов (в нем возникло слово «кенгуру»). В нем отсутствуют слова, которые указывают на положение объектов относительно друг друга, например, «лево» и «право», «спереди» и «сзади». Вместо этих слов в языке используют стороны света. Носители гуугу йимитир могут сказать: «Зеркало в восточной части комода». Или: «За твоим южным плечом стоит человек». И, в свою очередь, их воспоминания о прошлых событиях будут приправлены отсылками на стороны света.

Означает ли это, что в изолированном уголке Квинсленда, штата на северо-востоке Австралии, существует группа людей, которые лучше чувствуют положение предметов относительно сторон света? Совершенно верно. Исследования показывают, что носители языка гуугу йимитир идеально ориентируются по сторонам света. Независимо от того, что они делают и где находятся, они всегда знают, где север.

Важно отметить, что цвет – это особая категория, которая не имеет значения только для горстки изолированных культур. Цвет – неотъемлемый компонент визуального восприятия. Он может брать на себя особые функции: выражать призыв к осторожности (как в знаках «стоп»), скрывать что-то от чужих глаз (подумайте о камуфляже) или, наоборот, делать что-то очень ярким для удобства (вспомните, какого цвета мяч используют в большом теннисе).

Но не все цвета можно считать равными. Те, которые появились в языках народов раньше других, можно назвать более значимыми. Можно проследить, в каком порядке в различных языках появлялись слова для описания цветов. Зеленый цвет не «рождался» раньше желтого, а желтый – раньше красного. А красный не появлялся в языке раньше, чем черный и белый[66]. Синий обычно появлялся после зеленого.

Почему так происходило, можно выяснить, проследив за цветами, которые окружали ту или иную культуру. Самые ранние позвоночные животные, бесчелюстные рыбы (agnatha) кембрийского и ордовикского периодов (около 450–550 миллионов лет назад), жили в скромных неглубоких лагунах на кристаллических окраинах могучих океанов. Они собирали пищу в мутном, илистом субстрате, где зрение не имело большого значения. Таким образом, их зрение, как и у амеб, было в первую очередь настроено на отслеживание приближения хищников. Единственными «цветами», имеющими какое-либо значение для бесчелюстных рыб, были светлое или темное.

Уже 2 миллиона лет назад визуальные системы наших пещерных предков были аналогичным образом ориентированы на обнаружение неожиданных изменений и реагирование на них. Большое, покрытое шипами плотоядное животное у входа в пещеру заслоняло свет, и это был определенный сигнал для древнего человека. Хотя для наших доисторических предков цвет все же был важен, контраст имел большее значение.