Чернобыль: История ядерной катастрофы

Работа над докладом, который в августе 1986 года был представлен в Вене на конференции МАГАТЭ, воодушевила Легасова и заставила поверить, что он сумеет повысить безопасность советских атомных станций. Однако прием, оказанный ему по возвращении из Вены, совершенно обескуражил ученого. Официальные лица были недовольны тем, что он рассказал, на их взгляд, слишком много лишнего о советской ядерной программе. Недовольство выражали не только партийные начальники, но также – что было гораздо чувствительнее для Легасова – руководители ядерной промышленности и коллеги по Курчатовскому институту, которые считали его предателем. Легасов, со своей стороны, был уверен, что поступил правильно и действовал на благо своей страны и всего мира. В узком кругу он даже сожалел о том, что был слишком сдержан и сказал не всю правду. В своем венском докладе Легасов объяснил аварию почти исключительно ошибками персонала и не стал упоминать о недостатках конструкции реактора, из-за которых ситуация, чреватая серьезной аварией, вылилась в ядерную катастрофу[405].

Первые симптомы лучевой болезни Легасов почувствовал летом, во время подготовки доклада для конференции МАГАТЭ. Согласно официальной справке, доза облучения, полученная Легасовым, составила 100 бэр. Какой она была на самом деле, не знал ни он сам, ни лечившие его врачи, потому что в Чернобыле, направляясь на самые опасные участки, дозиметра с собой он не брал. В ноябре 1986 года он получил приглашение на трибуну Мавзолея, чтобы оттуда вместе с членами политбюро приветствовать парад в честь годовщины Октябрьской революции. Такое приглашение было высочайшей честью для любого советского ученого, но из-за недомогания Легасов не смог им воспользоваться. Его жена Маргарита начала записывать симптомы в дневник: тошнота, головная боль, непроходящая усталость. Анализы показывают повышенное содержание лейкоцитов в крови.

В мае 1987 года в крови Легасова были обнаружены миелоциты – молодые клетки, которые в норме находятся в костном мозге, а их появление в крови может свидетельствовать о злокачественном заболевании крови. В августе, с подорванным здоровьем и в тяжелом душевном состоянии, не оставлявшем его с тех пор, как коллеги забаллотировали его на выборах в ученый совет Курчатовского института, Легасов лег в больницу. В больничной палате он предпринял попытку самоубийства – проглотил горсть снотворного. Но врачи успели сделать ему промывание желудка и таким образом спасли. После этого Легасов попытался не зацикливаться на Чернобыле и жить дальше, но этого у него не получилось[406].

Пока Легасов лечился в московской больнице, руководители Чернобыльской АЭС предстали перед судом. Именно они, по мнению политбюро, были виновниками ядерной аварии, о чем Легасов сообщил всему миру в Вене.

Провести суд было решено в Чернобыле, в самом сердце тридцатикилометровой зоны отчуждения. Формально это обосновывалось принципом территориальной подсудности, в соответствии с которым процесс должен проходить по месту совершения преступления. Принцип принципом, но выбор места все равно был странным. Радиационный фон в Чернобыле все еще оставался высоким. Несмотря на то что старое асфальтовое покрытие дорог и тротуаров сняли и захоронили, а вместо него уложили новое, радиация была повсюду, а особенно – на обочинах свежепостроенных дорог. По всему городу стояли стационарные дозиметры. У входа в чернобыльский Дом культуры, где проходили заседания суда, поставили корытца с водой, в которых люди обмывали обувь, прежде чем войти в помещение. Благодаря режиму безопасности, действовавшему в зоне отчуждения, власти легко обеспечили полный контроль за всем, что происходило в Доме культуры и в непосредственной близости от него.

На окна Дома культуры установили решетки, а зрительный зал превратили в зал заседаний – для этого завесили плотным занавесом сцену и переставили стулья. Зал суда вмещал до двухсот человек и всегда бывал полон – операторы и прочие работники атомной станции при любой возможности старались присутствовать на заседаниях. Один из них, Николай Карпан, вел записи, которые опубликовал через два десятка лет. Суд длился 18 дней, с 7 по 29 июля 1987 года с перерывом на выходные. Прессу пустили в зал только два раза: в первый день на оглашение обвинительного заключения и в последний – на оглашение приговора. Журналисты острили, что освещают «открытый суд в закрытой зоне»[407].