Чернобыль: История ядерной катастрофы

Военизированная экономика отошла в прошлое. Она сделала возможной Чернобыльскую аварию, и она же позволила мобилизовать ресурсы для ликвидации ее последствий. Уйдя на пенсию, Ефим Славский любил вспоминать старые добрые дни и читать наизусть стихи своего любимого Тараса Шевченко, отца украинской нации, певца пасторальных красот родных для Славского мест:

Вишневый садик возле хаты,
Хрущи над вишнями снуют.
С плугами пахари идут,
Идут домой, поют дивчата,
А матери их дома ждут

…[396]

В начале 1960-х Славский использовал все свое влияние, чтобы назвать именем любимого поэта город, построенный при урановом руднике в Казахстане. Патриотизм его был в той же мере советским, что и украинским. Разницы между тем и другим он не видел.

Чернобыльская авария разрушила пасторальный мир, воспетый Шевченко и с детства памятный Славскому. Вишневые сады на севере Украины и в соседних областях Белоруссии и России теперь были источником смертельной угрозы – радиации. Ничто, однако, не указывает на то, что Славский когда-либо стремился избежать ответственности за аварию – своей собственной или возглавляемой им отрасли. Он был готов рисковать и отвечать за последствия своих рискованных действий. За некоторое время до Чернобыльской аварии Славскому задали вопрос, что произойдет в случае расплавления активной зоны реактора. «Будет плохо, очень плохо, но мы и с этим справимся», – ответил он. С последствиями Чернобыльской аварии он действительно справился, правда, огромной ценой[397].

Советское ядерное лобби надеялось, что саркофаг похоронит не только разрушенный реактор, но и сомнения относительно ядерной программы в целом. Как бы скептически ни относились к ней руководители партии и правительства, в публичном пространстве они поддерживали продвигаемую ядерным лобби версию, по которой вся вина за аварию ложилась на персонал станции.

Глава 17 Преступление и наказание

16 октября 1986 года в возрасте восьмидесяти трех лет Анатолий Александров, ветеран советской атомной промышленности и научный руководитель проекта по созданию РБМК, покинул пост президента Академии наук СССР. Он был готов уйти и с должности директора Института атомной энергии имени И. В. Курчатова. Первая, важнейшая страница истории советской атомной программы была перевернута. Какой окажется следующая ее страница, зависело от того, кто станет преемником Александрова, отвечавшего за работу около 10 000 человек – ученых и вспомогательного персонала.

Александров считал подходящей кандидатуру своего первого заместителя Валерия Легасова, но далеко не все были с ним согласны. В ходе борьбы за директорское кресло, которая началась незадолго до отставки Александрова, против Легасова объединилось значительное число ведущих ученых. Весной 1987 года во время очередных выборов в ученый совет института против Легасова проголосовали 129 человек. Это было тяжелым ударом для первого заместителя директора, привыкшего брать на себя руководство институтом, когда Александров бывал занят в Академии наук. За Легасова голоса отдали всего 100 человек[398].

Легасов был романтиком. Он писал стихи и даже подумывал о поступлении в Литературный институт, но известный поэт Константин Симонов отсоветовал ему это делать. В годы его юности среди молодежи шли споры о физиках и лириках, о том, кто из них важнее для страны. В 1959 году видный поэт Борис Слуцкий начинает одно из стихотворений строчками: «Что-то физики в почете. / Что-то лирики в загоне…» – и дальше приходит к выводу, что от физиков обществу больше пользы, чем от тех, кто посвятил себя литературным занятиям. Партийные идеологи, внимательно следившие за дискуссией, которая развернулась после публикации этого стихотворения, предложили компромисс: стране нужны и важны и те и другие. Моральный кодекс строителя коммунизма, вошедший в третью программу партии, постулировал принципы коммунистической морали, в которой нашло отражение то, что один из критиков назвал «единством разума и чувств»[399]. Химик по образованию, Легасов решил по возможности следовать обоим призваниям.