Чернобыль: История ядерной катастрофы

Подобно Никите Хрущеву, преемнику Сталина на вершине советской властной пирамиды и архитектору оттепели, благодаря которой в травмированном сталинскими репрессиями обществе стали возможны дискуссии вроде вышеупомянутой, Легасов верил в советскую систему. Свою веру он продемонстрировал, студентом вступив в Коммунистическую партию – аполитичные однокашники посчитали, что он поступил так либо по наивности, либо из карьеристских соображений. Уважение к власти было не слишком широко распространено в советских научных кругах, выходцами из которых были многие видные диссиденты, в том числе физики Андрей Сахаров и Юрий Орлов. Начальник Легасова Анатолий Александров после революции полтора года воевал в Украине против красных; в партию он вступил только в пятьдесят девять лет, потому что беспартийному было неприлично возглавлять созданный Курчатовым институт. Большинство ученых старались держаться подальше от всего, так или иначе связанного с Коммунистической партией, Легасов же, напротив, разделял ее идеалы и принимал диктуемые ею правила[400].

Кроме того, он искренне верил в мощь советской науки и в безопасность ядерных реакторов, в создании которых участвовал его институт. Всего за два года до Чернобыльской аварии Легасов доказывал их преимущества в печати: «Можно смело сказать, что ядерная энергетика наносит существенно меньший ущерб здоровью людей, чем равная по мощности энергетика на угле <…> Специалисты, конечно, хорошо знают, что устроить настоящий ядерный взрыв на ядерной электростанции невозможно, и только невероятное стечение обстоятельств может привести к подобию такого взрыва, но не более разрушительному, чем артиллерийский снаряд». Создавалось впечатление, что Легасов послушно вторит генеральной линии партии и официальной позиции отрасли. Вера в безопасность реакторов словно бы досталась ему в нагрузку к должности первого заместителя академика Александрова. Евгений Велихов, его коллега и соперник как по институту, так и по работе на Чернобыльской аварии, позже рассказывал, что Легасов не участвовал в разработке реактора и не понимал физики происходящих в нем процессов. А один титулованный физик назвал его «мальчиком с далекой химической окраины». Легасов, кроме всего прочего, продвигал РБМК, потому что первому заместителю директора института это полагалось по должности[401].

И в институте, и в Чернобыле Легасов всегда был на переднем крае, демонстрируя, помимо веры в советский строй, умение руководить и готовность жертвовать собой. «Легасов был там единственным грамотным человеком, – говорит, вспоминая чернобыльские дни, его украинский коллега. – Он лез всюду. В первые дни побывал на „этажерке“ (трубе АЭС). Он боялся радиации – ее все боятся. Но он должен был иметь моральное право посылать других и потому первым шел сам». Легасов очень скоро понял, что Советский Союз столкнулся с катастрофой общемирового масштаба. Что на карту поставлены жизни миллионов людей, а то и всего человечества. Ради спасения людей он без малейшего сомнения поставил под удар собственные жизнь и здоровье. Как и многие специалисты, приехавшие в Чернобыль примерно в одно время с ним, Легасов на первых порах не вполне отдавал себе отчет, какой опасности подвергается, но вскоре осознал это яснее всех[402].

Как и многие на Чернобыльской АЭС, Легасов сравнивал ситуацию после ядерной аварии с Великой Отечественной войной. При этом он не ограничивался мифологизированным пропагандой образом войны, уподобляя самоотверженность чернобыльских ликвидаторов жертвенной отваге бойцов Красной армии. Легасов говорил и о том, что советская система была не готова ни к той, ни к другой катастрофе – ни к ядерной аварии, ни к нацистскому вторжению летом 1941 года. «На станции – такая неготовность! – вспоминает он свое первое впечатление об АЭС. – Такая безалаберность! Такой испуг. Как сорок первый год. Точно. Сорок первый год, да еще в худшем варианте. С тем же „Брестом“, с тем же мужеством, с теми же отчаянностями, но и с той же неготовностью»[403].

Будучи главным научным советником правительственной комиссии, Легасов отвечал за важнейшие решения, принятые комиссией в первые, критические сутки после аварии. Именно он предложил завалить реактор тоннами песка, глины и свинца. Ценой здоровья и зачастую жизни вертолетчиков задача была выполнена, но некоторые коллеги Легасова посчитали, что все это было пустой тратой человеческих жизней и материальных ресурсов. Насыпанный над «жерлом» реактора холм не помог уменьшить радиационные выбросы и, как многие считали, только увеличил вероятность перегрева реактора и повторного взрыва. Легасов до конца отстаивал свою правоту, но Чернобыль не только подточил его физическое здоровье – полученная им доза многократно превышала считавшиеся максимально допустимыми 25 рентген, – но и внушил тяжелые, навязчивые мысли о том, что по его вине рисковать жизнью и здоровьем были вынуждены другие люди[404].