Черное море

Здесь мы имеем дело с явлением, редким в сегодняшнем мире: донационалистической нацией. Лазы, со своим особым языком и народной культурой, прекрасно осведомлены о своей самобытности. Но они довольствовались заявлением “Мы есть”, не особенно задаваясь вопросом “Кто мы такие?”. Они не чувствовали необходимости открыть свои “корни” или представить миру свою коллективную идентичность, исследовав или придумав историю народа лазов. Вплоть до последних нескольких лет не заботила их и сама эта европейская идея, что исчезновение их языка приведет к исчезновению их национального самосознания и что эти два процесса создают прискорбное положение, которому нужно сопротивляться.

Донациональное отношение к национальному языку может, собственно говоря, быть довольно враждебным, особенно в случае маленьких этнических групп. Профессор Крис Ханн из Кентского университета, работавший как социальный антрополог в Восточном Понте, вспоминает: “Наши очень ограниченные попытки изучения лазского языка его носители часто встречали удивлением и мягкой насмешкой: они считали разумным изучать такой иностранный язык, как английский или русский, который помогает общаться во внешнем мире, но лазский язык был «бесполезен» где бы то ни было за пределами земли лазов”.

С этой точки зрения существуют две разные языковые категории. Есть “наш” язык, на котором говорят дома и который не предназначен для формального изучения и преподавания. В противоположность ему язык более широкого сообщества, к которому “мы” принадлежим, требуется не только преподавать и изучать, на нем нужно и писать. Вследствие этого любой запрос на то, чтобы “наш” язык стал изучаемым и письменным, воспринимается как серьезное недоразумение. В практическом смысле это может на самом деле препятствовать “нашему” включению в более широкое общество и навредить всей общине.

Очень многие лазы старших поколений думают таким образом. Но гораздо более выразительные примеры подобного отношения можно найти на Кавказе. Спор о мегрелах и грузинах – следует ли преподавать мегрельский язык в школах, и если да, то в какой письменности, и является ли он вообще языком или деревенским говором грузинского языка – бушевал на протяжении века. Довольно легко понять (если и не принять) грузинский культурный империализм и грузинскую паранойю насчет сепаратистских движений внутри Грузии, умышленно подстрекаемых из далекой Москвы. Гораздо поразительнее, что в этой борьбе, цель которой – предотвратить совершенствование мегрельского языка и превращение его в язык литературный, со всей яростью принимают участие мегрельские же интеллектуалы и политики, от дореволюционного ученого Тедо Джордании до самого Звиада Гамсахурдии, который стал первым президентом независимой Грузии в 1991 году, а умер бунтовщиком и изгнанником всего тремя годами позже, вспыхнув и погаснув, как метеорит. Оба были истовыми патриотами Грузии, для которых все, кроме тотальной ассимиляции, было изменой единой картвельской судьбе.

Известнейшим из всех мегрелов был Лаврентий Берия, первый секретарь ЦК КП (б) Грузии в 1930‑е годы, а затем последний и самый страшный глава сталинского управления госбезопасности. Он истребил цвет грузинской интеллигенции, не забыв уничтожить и их семьи. Но он не оказывал никакого снисхождения собственным соплеменникам. Напротив, во времена Берии насильственная интеграция мегрельской культуры в грузинскую еще ускорилась.

В донациональную эпоху некоторые выдающиеся представители гэльскоязычных сообществ Ирландии и Шотландии, так же как и носители чешского языка в Богемии, были убеждены, что их языкам следует ограничиться кухней и коровником, чтобы не стать препятствием к полному участию их народов в прогрессе англо- и немецкоязычных империй, в которых они жили. Маленький кавказский пример такого отношения – несчастная судьба убыхов, мусульманской народности, родственной абхазам, которая была загнана в Османскую империю русскими в 1864 году. Лидеры убыхов приняли сознательное решение, что их последователи должны приспосабливаться, перенимая другие языки, прежде всего турецкий и кабардино-черкесский, и последний носитель убыхского языка, старик по имени Тевфек Эсенч, умер в 1992 году.