Черное перо серой вороны

Угорский постучал, приоткрыл дверь и просунул в нее свою голову. И увидел Еську Иванова. Тот говорил по телефону и что-то записывал в блокнот, лежащий на столе, придерживая его локтем, чтобы не скользил по толстому стеклу, накрывающему столешницу, время от времени роняя в трубку с почтением в голосе и даже в позе: «Да-да! Конечно! Разумеется! Будет сделано!». Подняв круглую плешивую голову и увидев Угорского, кивнул ему, одновременно приветствуя и указывая на стул, стоящий напротив.

Угорский осторожно опустился на мягкую подушку стула, провел обеими руками по своей шевелюре, потрогал круглую плешь, подобрал ноги, сложил на коленях руки и, вытянув вперед свое острое лицо, приготовился ждать как угодно долго, понимая, что он пришел к бывшему своему другу-приятелю просителем, и любое неверное движение, а тем более слово, могут отрицательно сказаться на его планах.

Наконец Еська закончил разговор, перевел дух, точно бежал вверх по лестнице, и, откинувшись на спинку стула, с откровенным любопытством уставился на своего коллегу узкими щелками еще более заплывших азиатских глаз, вокруг которых не было ни одной морщинки, но землистый цвет лица, но пегая растительность на щеках и подбородке как некая дань времени и отличительная черта причисленных к некой касте, но брезгливо оттопыренная нижняя губа, но толстые пальцы, непрестанно шевелящиеся и будто бы отбивающие ритм начисто забытой мелодии, но сапное дыхание — все это говорило о том, что место, которое он занимает, дает ему значительно меньше, чем отнимает.

— Ну, привет, Ефим, привет! — точно очнувшись ото сна, заговорил Иванов, протягивая через стол короткопалую руку. — Давненько не виделись. Да-а, давне-енько-о. Постарел, постаре-ел.

— Что поделать, жизнь такая, — скромно потупился Угорский. — Не мы ее выбираем, а она нас, грешных. Да и ты не помолодел.

— Ты прав, ты прав, — согласился Иванов. Тут же нажал кнопку и, едва дверь приоткрылась и в ней показалась женская голова неопределенного возраста, держащаяся на длинной жилистой шее, велел: — Чаю нам, голубушка. И покрепче.

Кивнув, голова исчезла.

— Нуте-с, рассказывай, что, где и как? — велел Иванов.

Угорский, зная, что Еську мало интересует его положение, коротко рассказал, где живет и работает и зачем приехал.

— А что Геся? — спросил Иванов. — Жива-здорова?

— Мы разошлись, — нахмурился Угорский, опустив голову. — Давно уже, восемь лет тому. Живет в Одессе. С родителями. Жила по крайней мере. — И пояснил ледяным тоном: — Связь с нею не поддерживаю: предала, когда мне было особенно трудно.

— Да-а, бывает, бывает, — покивал головой Иванов.

Женщина принесла поднос с чайными принадлежностями, молча поставила на стол и вышла. Иванов принялся разливать чай и одновременно жаловаться на то, что газета держится на частных пожертвованиях, тираж небольшой, работать все труднее: страна скатывается к очередному этапу тоталитаризма с видимостью демократии, что кругом взяточничество, воровство и волокитство — три «В», — вознес он вверх указательный палец и многозначительно кхекнул, — что наверху дураков стало еще больше, правительство и президент не способны к масштабному видению проблем, а тем более к масштабному их разрешению, поэтому тычутся, как те слепые щенки в поисках таких сосков, которые напитают всех в равной мере без всяких усилий, но даже имея такие соски, не способны их использовать наилучшим образом… За державу обидно, — добавил он, — помешивая ложечкой в чашке. И тут же без всякого перехода: — Так говоришь, фашизм в чистом виде?

— В чистом виде, Еся, у нас фашизма быть не может, — поправил Угорский своего бывшего приятеля, забыв, что противоречить ему себе же во вред. — Но все начинается с подобия, чтобы со временем…

— Да-да-да! Так что ты от меня хочешь?

— Как что? — удивился Угорский. Но тут же сбавил тон: — Я хочу… Понимаешь, Еся, Угорск с его проблемами — это та капля, в которой отражаются проблемы всей страны. Здесь, в Москве, все перемешалось, все перепуталось. А там — все как на ладони. Это тот оселок, на котором… — И, заметив скуку в глазах Иванова, заторопился: — Если раскрутить Угорск, то на его примере можно показать, что нынешняя власть ни на что не способна. А не способна она потому, что невежественна во всех вопросах, что она привыкла слушать самое себя и реагирует лишь на поддакивание своим бредовым идеям. Это, понимаешь ли, — торопился высказаться Угорский, — как если бы спасать человека, увязшего в болоте, вытаскивая его по частям.

— Сильно сказано! Сильно! — покивал головой Иванов. — Есть еще порох в пороховницах. Есть. Но, скажу тебе, следуя твоему методу выражаться аллегориями: когда человека днем кусают блохи, а ночью клопы, он должен, не сжигая собственного дома, засыпать его под самую крышу дустом или еще какой-нибудь отравой, потом почистить и продолжать в нем жить. А если он только и занят тем, что давит паразитов на собственном теле, то ему от них никогда не избавиться. А именно последним и занимается наша правящая верхушка. И ты ее в этом поддерживаешь.