Черноглазая (СИ)

История была до обыкновения проста и коротка, но Мелек от нее в дрожь бросило. Больше она не спрашивала о минувших днях, боясь потревожить старые раны Буяннавч. Несмотря на то, что прошло уже довольно много времени, они все еще были и исчезать не собирались. Но неизменно на сама вспоминала о семье, которую когда-то имела. Мелексима не знала, с чем это было связано, но после того, как ей подарили коня, тоска и грусть начали одолевать ее все чаще и чаще. Пару раз Буяннавч будила ее из-за того, что девушка плакала во сне. Мелек порывалась рассказать о том, что снятся ей вовсе не кошмары, но так и не собралась. Бережно хранимые картинки семейного счастья оставались при ней.

Конь стал ее единственным утешением. Мелексима сама кормила его и чистила, водила с уздой по лесу. В такие моменты ей становилось немного, но легче. Пресловутое чувство покоя и счастья обрели для нее ценность. Жеребенок получил имя Хулан, что означало «дикая лошадь». К своей хозяйке конь быстро привязался и начинал рваться с привязи едва увидев ее.

Про семью Мелек не с кем не говорила. Буяннавч пыталась вывести ее на разговор, надеясь, что это облегчит тоску, которая поселилась в сердце черноглазой. Мелексима обрубала эти попытки на корню, и вскоре шаманка перестала пытаться. Единственный, кому девушка отвечала на подобные вопросы, был Бат-хан. Но тот спрашивал редко, и в основном про Ганбаатара. Черноволосая отвечала кратко, стараясь не бередить свои собственные чувства.

С ханом… что ж, Мелексима могла сказать, что все было сложно. Причем, сложно было, кажется, только ей. К внезапной резкой и сильной скорби по семье прибавилась щемящая нежность, которую девушка испытывала рядом с ханом великой орды. От шквала чувств, что одолевали ее, могло разорваться сердце. Иногда, преимущественно по ночам, черноглазая действительно ощущала болезненные спазмы рядом с сердцем, и ей казалось, что оно действительно может разорваться. Возможно, это было всего лишь игры уничтоженных чувств, но Мелексима боялась: не больна ли она?

С этим надо было что-то делать, причем срочно. Что именно, Мелексима сказать не могла: ее порывы метались между побегом или каким-то поступком, из-за которого ее можно будет отослать домой. Она не знала, почему ей внезапно захотелось вырваться из этого места, покинуть то, что когда-то для дедушки и бабушки было домом и прибежищем. Это можно было считать оскорблением их памяти, но Мелексима ничего не могла с этим поделать. К тоске и зарождающей влюбленности добавилось чувство вины.

Решение пришло неожиданно. И это ― в отличие от желания посетить могилу родных ― Буяннавч Мелек не озвучила. Когда ее в очередной раз пригласили на обед к хану, Мелексима уже знала, что сказать.

Отношения с ханом не изменились. Они по-прежнему обедали вместе, иногда ужинали, хан изредка составлял ей компанию на прогулках верхом ― Мелек пришлось учиться ездить на лошади едва ли не заново. Мелексима продолжала говорить с ним на русском. Вроде, все было хорошо. Но Мелек лишь больше это злило, она металась словно в безвыходной злости, стараясь заглушить все остальное.

Мелексима откровенно нервничала. В шатре хана стояла относительная тишина, какая сопровождала практически все их совместные приемы пищи, но именно сегодня тишина давила больше всего. Особенно на черноглазую.

― Мелек, тебя что-то мучает, я это сразу понял, как только ты зашла. Скажи, что хочешь, ― внезапно обратился к девушке Батый. ― И тебе, и мне станет легче.

Мелексима глубоко вздохнула. Она боялась.

― То, о чем я собираюсь попросить, можно расценивать как самое большое неуважение к вам, и тому, что вы для меня делаете, ― сказала Мелексима и ненадолго замолчала. Бату смотрел на нее, ожидая продолжение, но начала разговора уже его не радовала. ― Для меня честь быть здесь, однако… Я прошу разрешения вернуться домой.

Она не терпела отношения к себе, как к вещи, подарку. Она не давала трогать себя, всегда держалась при разговоре своего мнения и смотрела всем в глаза, от обычных девушек до самого Великого хана. И все же она понимала, как велика ее просьба.

По лицу хану пробежала тень недовольства, позже обретя в черных глазах настоящую злость. Пальцы руки сжались и разжались, Мелексима с напряжением наблюдала за каждым его движением.

― Нет, ― холодно отрезал Батый. Он понимал, что действует против слова своего великого деда ― задерживать Мелек здесь вопреки ее желаниям. Но внезапно перспектива никогда более не увидеть девушку показалось ему дикой и невозможной. Мелек могла требовать свободы, Батый не мог ей препятствовать ― это была своеобразная ловушка для них двоих.

Мелексима, казалось, была готова к такому ответу. До этого робкая и неуверенная, она вскинула голову, ее черные глаза полыхнули упрямством.