Черного нет и не будет

Я не сразу понял, что это ты, катастрофа.

Точно ли смерть пришла? Женщина на этой больничной койке уже не жилец мира сего. Да, она уже мертва. Но живым страшно. Не так-то просто закрыть глаза богине, одной из эриний, ее слезы будут преследовать тебя во все периоды сна, пора кончать. Это то малое, что подвластно человеку: описать смерть того, кого он любил. Медсестра в белом, очень белом и застиранном халате протягивает ему скальпель. Диего сглатывает. Он сделает это, потому что так нужно. Диего хватает Фриду за левое запястье, на удивление гибкое. И мягкое. Она ведь умерла совсем недавно.

И взмахом художника перерезает ей вену.

На запястье выступают красные пятна, но кровь не идет. Точно красные. Красные, как чернота, когда солнце не в настроении. Диего откладывает скальпель. Ее глазницы даже не дрогнули. В нем происходит какая-то перемена. Он поднимает ее правую кисть. И начинает снова. Один порез, другой.

Она мертва.

Что изменилось, Диего?

Ты была обречена, Фрида.

Он поднялся.

Великий художник, застывший, словно по стойке смирно.

Цвет всех цветов

Черный цвет угля.

Диего, Diego, начальная буква твоего имени D – это дверь в дом, защищающий меня.

С помощью буквы I я дышу, она, словно дымоход, служит для тяги.

Твое пузо, как у беременной женщины, походит на букву G, она обволакивает мою худобу.

Я тону в твоей О, ужасной, непомерной О, – в бесконечном мире человека высшего порядка, Dios[144], Диего, твоя О, я купаюсь в ней, чтобы зарубцевались все мои шрамы, чтобы они сделались белыми, более заметными, чтобы показать их тебе и чтобы ты пожалел меня, чтобы О превратилась в третий глаз, глаз людоеда, который видит меня насквозь, читает мои мысли.

А буква Е – лестница, по которой я поднимаюсь: один, два, три, я прыгаю и не падаю.

Я лечу, DIEGO.

Все время пытаясь спрятаться в тебе, я упустила из виду, что ты – это гроза. Что от тебя-то мне и следовало прятаться.

Но кто захочет жить, укрываясь от гроз?

Фрида попросила Диего погасить свет и закрыть дверь. Она посмотрела на пальцы, унизанные кольцами.

И на пустоту, где должна быть ее ампутированная правая нога.

Открыв свой личный дневник, она написала: «Надеюсь, что уход будет радостным, надеюсь, что я не вернусь. Фрида». Со спокойной душой Фрида закрыла глаза.

И вот она поднимается с кровати, уверенно стоит на двух ногах, в ней сила девчонки, сила, что была до Аварии, волосы распущены, они длинные, еще черные, она молодая, как весна, распахивает окно, вдыхает свежий воздух, из окна красивый вид, о каком каждый мечтает, на высоте Хэмпшир-хауса хорошо, она смотрит на линию неба, линии солнца, но ведь у солнца нет линий – верно? Она берет за руку Дороти Хейл; вдвоем они делают глубокий вдох и ныряют вниз, смеясь, как дети, что прыгают через лужу.

Серый прах

Диего прекрасно помнит каждую секунду того праздника. Прошлый год, апрель. Первая выставка Фриды Кало в Мексике. На ее родине, в ее Мексике. Первая и последняя. Идея была их подруги Лолы Альварес Браво[145], провести выставку она предложила в принадлежавшей ей Галерее современного искусства, расположенной в оживленном квартале Сона Роса. Прошло тринадцать лет, как они, Диего и Фрида, снова заключили брак, и двадцать четыре года со дня первой свадьбы. Его Фрида, теперь она не встает с кровати, она заблудилась в воспоминаниях, ушедших навсегда. Четырнадцать операционных вмешательств за последние четырнадцать лет, месяцы, проведенные в больничной палате, крики боли, мучительно сжимающие ее плоть корсеты, наркотические средства, алкоголь, отсечение раз и навсегда ноги, которого нельзя уже было избежать.

Лишиться ноги – для нее это было равнозначно концу собственного театра. Окончанию спектакля. Фрида сходила с ума. Она говорила Диего: «Ни в коем случае не смей хоронить меня, хочу, чтобы ты сжег это проклятое тело, я не потерплю ни одной секунды своей загробной жизни, проведенной в горизонтальном положении!»

Диего, постоянно видя мучения жены, иногда с отчаянием думал: если он действительно ее любит, то должен убить Фриду, освободить.

Освободить их обоих.

И Лола сказала Диего: «Удостаивать чести нужно людей при жизни – согласен? А не когда они уже умерли».

И Лоле пришла в голову изумительная мысль. В эту секунду Диего спрашивает себя, а почему идею предложил не он, почему сам до этого не додумался, не организовал в Мехико выставку Фриды Кало. Среди дней, окутанных только серостью, Фрида вновь отыскала кусочек радости. Она сама подготовила все приглашения. Никого не забыла. Начиная с продавца цветов в Койоакане и заканчивая самым влиятельным другом из Америки, всех, кого она повстречала на родине или на другом континенте, позвали; на разрисованных открытках она написала всем одни и те же слова. Словно ребенок, у которого душа нараспашку, желающий пригласить друзей на празднование дня рождения и разбить вместе с ними пиньяту.