Чернокнижник (СИ)

Я послушно взял стакан, выпил. Вода отдавала хлоркой и сортиром. Поднялся на негнущихся ногах.

— Мы же договорились, — сказал Васек. — Если кто вместо меня, я тебе скидываю сразу. Ты че, думал — я забыл? Борь! Ты куда, Борь?

Я махнул рукой и направился к хранилищу. Все, пора завязывать. Позади лес, впереди море. Смешно. Ей-Богу, смешно. Чего угодно ждал. А тут. Обычный глюк. Самый обычный. Отвык я уже, что ли? Думал, боялся новых провалов — туда, в черную воду Темзы, на острое копье Белого Тауэра, вглубь монастырского молчания. А всего делов… Охранник. Мертвый. Ерунда.

Дверь в хранилище я открыл машинально, нашел нужный сейф не сразу; он был скрыт стеллажами. Но я нашел. Я знал, где искать — Соловьев объяснил подробно: где именно, в какой стороне, под какими шкафами теоретически может быть сейф. И я нашел. Достал ключ… Но железный гробик дернулся дверцей мне навстречу, подался вперед…

…Пусто! Черт возьми, пусто! Ничего! В нужной ячейке — пыль. Мыльный пузырь — вместо последнего трофея! Лувен, 1516 год, первое издание «Утопии», ответ на мой главный вопрос — где все это? Где лебединая песня Чернокнижника, примерной стоимостью не меньше полумиллиона долларов? Жадные пальцы все пытались нашарить хоть что-то, но мерзкий ящик скалился пустотой. Книга исчезла.

Глава 10. Мольба

Май 1995 года.

Ночь. Ничего больше. Тьма. Над библиотекой, институтом, улицей Вильгельма Пика, над всей Москвой висела она. Безнадежно накрывала; как в саван, заворачивала, оглушала, ослепляла. Снаружи и внутри — чернота.

Сначала я просто шел — не разбирая куда, не думая, не глядя. Спускаться в метро смысла не было — закрылось; машину не поймаю — нет их, да и не хочу. Где-то там, прямо, потом правее, должна быть кольцевая; пойду по ней.

Не помню, сколько и как я шел; вроде изредка проезжали мимо машины; пару раз кто-то останавливался, предлагал подвезти — я отмахивался, отрицательно мотал головой; точно онемел, языка не было. До кольца все же дошел — только здесь горели фонари. Опять лил дождь — неровные желтые блики пьяно качались на мокром асфальте. Кольцо гудело, сигналило, ревело — машины пролетали мимо — я шел по обочине.

Кольцо вокруг города — опоясывало, стискивало; выхода наружу не было — только внутрь. Уроборос — змей, пожирающий свой хвост; символ вечности у египтян и, кажется, ацтеков.

Нет ни начала, ни конца, ни середины. Нет, не так: любая точка может быть выбрана как начало — или конец; и смерть может быть не концом и не началом даже, а — вполне вероятно — серединой… Это значит — я постиг суть вечности, понял то, что твердил многомудрый Комментатор: вечность — это великий произвол, пучок вероятностей — потому что ведь и идти-то можно в любую сторону… И поедать при этом свой собственный хвост…

И я смеялся.

Каждый из нас жрет самого себя: кого-то заедает совесть, кого-то гордость — чаще, бывает, жрут других, наслаждаясь болью и мерзостью; иногда жмурясь и хихикая; а есть и такие, как я — всю жизнь кусают самих себя за задницу, подгоняют, торопят… Вот и весь символ — дурацкий, если уж прямо говорить; банальный даже — так, ни о чем…

Ветер раздувал полы пальто — застегнуться? Нет, не стану. Шел дальше. Слышал, как тормозят машины — злобно радовался, представлял, как внезапно выныривает из тьмы моя спина — и водила думает, что у него «белка», что ему все это кажется и быть такого не может, но все же тормозит, давит изо всех сил на педаль. А метров через двадцать ему станет не по себе — вздрогнет: что это было? И будет рассказывать своей тупой телке или друзьям-гидроцефалам про «призрак МКАДа»…

Дождь все шел — мелкий, выматывающий; капли катились по лицу, сползали за шиворот; я шагал по обочине — вперед.

Книги не было. Я не узнал ответ. И теперь уже — не узнаю. Не пойму. Шанс уцелеть между пыточными колесами времени вырвали из рук, увели из-под носа. Тьма металась — в голове, в сердце, пробирала до костей; я ли это шел — или другой? Здесь — или где-то? Сейчас — или вчера, а может — завтра? Да и шел ли? Может — стоял на одном месте? А может, уже и не стоял даже, а валялся, сбитый грузовиком, на асфальте?

И я думал. Если я существую в двух Вселенных одновременно, если сливаются вчера и завтра, значит — можно умирать? Ведь я умираю только здесь — а там остаюсь. А это значит — никакой раздвоенности; никаких видений. После смерти я буду целый — там. Но где? И я ли это буду? Я вглядывался в тьму — и видел там Другого; он шел рядом со мной, размахивал руками, что-то говорил; в таком же пальто, как у меня, и в дурацком черном берете; он бросался почти под колеса. Он был похож на меня, но — не я, не я! Черное пламя бушевало в мозгу; казалось, что ничего больше нет — нигде; только кольцо, шум моторов, дождь и — тьма. Я затыкал уши — не хотел слушать мысли; закрывал глаза — не хотел видеть; я стирал слова в своей голове; я пробивал в ней дыру — чтобы сквозь нее уходили слова.