Чернокнижник (СИ)

— Непроходимый идиот! Как только ты сунешься куда-нибудь с лувенской «Утопией», тут же вся тусовка будет в курсе, что продает Горелов и за какую цену. Меня ты знаешь — я книгу взял — и никто ни сном, ни духом… А остальные? Подумай, Боря. Может, Новиков промолчит? Или ты думаешь, что он у тебя ее и купит? Нет. У него таких денег нет, что ты просишь.

Это был серьезный удар. Я и не догадывался, что Климову известно о других моих «заказчиках». А Новиков считался из них самым крупным. Кстати, в главном Климов прав — никто, кроме него, столько не заплатит.

— Семьдесят пять — и договорились, — предложил я.

Климов кисло скривился:

— Пятьдесят, Боря. И то — из хорошего к тебе отношения. Привози.

Вышел, не простившись. Ладно, поглядим. Сначала надо найти ее в хранилище. А потом буду думать. Может, все-таки и не отдам ее Кинг-Конгу.

И — куда теперь? Что за вопрос? К Алику. Давно уже не вмазывался. Похоже, время пришло.

Глава 9. Безумие

Май 1995 года.

…Резкий ветер в лицо; острые капли — дождь, это дождь. Я ускорил шаг, запахнул пальто, поднял воротник на ходу. Ночь со своими звуками, безмолвием, с холодом, тьмой накрыла меня; сделала невидимым, неузнаваемым. Фонари не горели — шел ощупью, пробирался чужими опасными дворами к метро — полночь; еще час будут летать под землей поезда. Надо было спешить.

Хорошо, что Алика не было дома — обошлось без разговоров; его жена сначала долго не открывала дверь, потом разглядела — свои; извинилась: мол, с тех пор, как война, к ним то и дело ходила милиция, потом Алик дал кому-то взятку — оставили в покое. Молча провела меня на кухню, оставила там. В соседней комнате бормотал дед — ничего, пусть; не мешал, под руку не лез. Жгут — игла — вена — и через несколько минут, а может, и час я шагал по второй Владимирской за «Утопией». Где-то заныла сирена «скорой», в подворотне тосковала кошка, из открытого окна машины выплеснулась модная песенка с тупым припевом.

У ночной столицы — своя музыка, свой оркестр; не скажу за другие города, а в Москве ночь — это блюз; странная, не замолкающая импровизация, хрип и стон; расстроенный рояль и голосящий саксофон.

Прибавил ходу — вот и метро. Яркий свет — прикрыл глаза после уличной темноты; почти никого в вагоне. Кроме меня, всего двое: спящий мужик и молодой парень с гитарой в чехле. Шоссе энтузиастов, до Третьяковской. Там пересадка — и по рыжей ветке до Ботанического сада. Сколько остановок? Сначала пять, потом — еще восемь. На каждую — три минуты примерно. Сколько же? А, тридцать девять минут…

Руки слегка дрожали — холодно; голова была ясной; удивительно ясной, свежей. Нервы, до предела натянутые, обнажены, отзывались на каждую мысль; звенели внутри меня. Поезд мчался, летел. В открытые форточки врывался ветер. Сквозь стекла — черный тоннель — и как будто лица; они расплющивались с той стороны окна: неживые глаза равнодушно смотрели, не видя. Метро было населено призраками — они выли, подражая паровозным гудкам; они провожали меня на дело; весело скалились, подбадривали, подмигивали. Радугой переливалась в тусклом свете схема линий: серое переплеталось с бордовым и зеленым; потом убегало вверх и падало вниз. Вот и конечная — Третьяковка — вышел. Быстрей, еще, лестница вверх — и тут же — вниз. И снова платформа, грохот колес, вагон. Торопиться надо, только бы успеть; я не мог усидеть на месте — вскочил, подошел к двери — нет, совсем рано; только Проспект Мира. Сел снова. Осторожно, двери закрываются — ага, поехали — наконец-то! Скорей, скорей — минуты наскакивали друг на друга, следующая глотала предыдущую — жадно, давясь. Ботанический сад — на выход. Я бежал вверх по эскалатору — мне казалось, он стоит. Полуспящая тетка в будке не останавливала меня, и никого вокруг не было, только я один. Вышел на улицу — бегом, через дорогу; завизжала машина — я и не увидел ее; водила открыл дверь, сигналя вдогонку изо всех сил. Я не обернулся даже — бежал. Торопиться, надо торопиться. Стучало сердце, перебирали асфальт ноги — задыхался — бежал.

Фонари не горели, у входа валялся мусор; поднялся по ступеням крыльца — открыто; вошел — второй этаж, дальше по коридору — хранилище. Нащупал в кармане ключи, перевел дух и — остановился. За Васькиным столом, в его старом неудобном кресле сидел кто-то другой. Охранник — та же форма; но — другой. В очках, что-то читал — настольная лампа выхватывала край газеты и белые пальцы с длинными ногтями. Он поднял на меня глаза, сказал невозмутимо:

— Здравствуйте, Борис Николаевич.

Заметались мысли: кто такой? откуда знает? неужели мент? Текст оборвался жирной точкой — все, поймали.

На всякий случай ответил вежливо:

— Доброй ночи.

Он встал: высокий, худой. Молодой вроде. Лет… сколько же ему лет? Спросил:

— А где Василий?

— Сегодня я вместо него.

Он широко, не к месту, улыбнулся — обнажил два крупных зуба, боковые сверху.

— А вы, я вижу, за книгой пришли.

Он утверждал — не спрашивал. Стало быть, мент. Надо было понять, но голова кружилась, слова разбегались, как чапаевцы перед психической атакой. Спросил: