Чернокнижник (СИ)

Я повесил трубку. Ну, что ж… Угадал. Меня объявили в розыск.

…Понеслось…

Глава 12. Спасение

Октябрь — декабрь 1995 года.

…Карусель тронулась — нехотя, ржаво. Заскрипело внутри, отозвалось снаружи — пустые деревянные сиденья на длинных железных цепях. В парке никого не было — хмуро, холодно, промозгло. Мокрые черные листья, собранные в кучи, умерли еще в полете. Небо — свинцовое, тяжелое — висело низко, угрожающе низко. В будке застыл мужик — техник-смотритель; это он запустил карусель — проверяет, что ли? Смотрел на нее молча, не отводя глаз, чуть шевеля губами.

А карусель разгонялась. Цепи натянулись, распластались — шире! Еще шире! С веселым залихватским посвистом неслись друг за другом сиденья. Скрипов уже не было — она словно ожила, эта рухлядь, вспомнила молодость, махнула на ревматизм и гнилые суставы, пыталась взлететь, гналась за свободой — вот, сейчас! Еще немного! Бешено, азартно, самоуверенно — мчаться! Не задумываясь, что все время по кругу, что отведено тебе этого полета всего-ничего, что вот-вот истекут три минуты — и тогда вновь — долгое окостенение, застой…

Я смотрел на карусель. Вот ход стал ровным — разгон закончился, установилась скорость. Теперь — недолго — будут мелькать сиденья и цепи, снова цепи, опять сиденья. Потом ход замедлится — она начнет тормозить — плавно, без рывков…

А если не так? Если что есть силы ударить по кнопке — или нет, по-другому: ток, высокое напряжение — и мотор сгорит… Сбой, срыв, стоп-кран? Что, если остановить механизм сейчас, в разгар круговорота, — резко, быстро? Сиденья — налетают друг на друга, бьются; гнутся поручни, отлетают спайки. Цепи закручиваются, путаются, натягиваются и, наоборот, обвисают беспомощно… Скрежет, стук, звонкие и глухие удары… Хаос… И что? Да ничего. Финал неизменен: все успокоится, придет в норму, займет исходное положение… И будет гнить дальше…

…Почти месяц — три с половиной недели — я провел у Алика. Врать ему не стал — сказал прямо: ищут меня, скрываюсь. Он только плечами пожал — какой, мол, разговор, живи, сколько хочешь. Может, в другое время я бы остался у него надолго — но не теперь. Тяжелый он был, мой чеченский друг. Дерганый, нервный. Деда в квартире уже не было. Алик сказал — умер через неделю после того, как взяли Грозный.

Часто приезжали земляки — все закрывались на кухне и обсуждали что-то — яростно, ожесточенно, до криков. Алик постоянно собирал деньги, то и дело разговаривал с кем-то по телефону — своим гортанным языком, вставляя время от времени русские слова.

Со мной Алик говорил мало. А то и вовсе отводил глаза… Понятно. Русский — вот кто я был. И как бы он ни старался — не мог забыть об этом. Только раз затронули мы больную тему — и то после литра.

Странный был разговор — дикий, бессмысленный. Я сперва молчал, слушал, потом начал возражать. Точно перестрелку мы с ним вели, с другом моим Аликом — только не патронами, а словами. Он метал в меня гранатами; я отвечал короткими очередями; он взрывался напалмом; я отвечал точечными бомбардировками…

Самашки! — А Буденовск — как тебе? — Право на самоопределение! — А Конституция? — Засунь вашу Конституцию! Геноцид! — Адекватные меры — не хочешь? Провокация — не устраивает? — Свобода! Независимость! Справедливость!..

…Никогда не нравились мне эти слова — «свобода», «справедливость». Или — «независимость»… Истасканные, дешевые, облапанные миллионы раз, — как копеечные шлюхи, ложились под каждого. Расстрелять их молчанием; уничтожить, вычеркнуть, забыть. Они — именно они — были источником и причиной косых взглядов, ненависти, войн. Три похабных слова — их перекатывал Алик, как патроны, ими заряжал обойму своих обвинений и упреков.

И мне казалось, что вся война сосредоточилась на маленькой кухне, где пахло горем, а на верхних полках хранились причиндалы для варки винта.

В конце концов я не выдержал, допустил запрещенный прием:

— Если русские для тебя сейчас враги, то я тут что делаю? Чего же не выгоняешь? И не сдаешь?

Он нехорошо усмехнулся:

— А тебя зачем сдавать, Боря? Тебя и так найдут. Ты же сам в петлю лезешь, тебе же тюрьма — дом родной, вижу — тянет. А потом, для меня не русские — враги. Я, в отличие от твоих соотечественников, различаю, где мразь, а где нормальный человек. Государство — это враг. Власть — это враг. А ты, Боря, так же со своим государством ладишь, как и я. Тоже подрываешь… Только — по-другому. Потому и не сдаю…

…Через сутки я сменил хату.

* * *

Ключи выдал Сеня-Молоток; сказал — две недели квартира будет пустая, живи. И я жил. На улицу старался лишний раз не высовываться: выходил в магазин да позвонить — Татке, кому еще? — проверял, как там Жулик.

Хату Молоток добыл нормальную — пустую, правда, без мебели, зато с телевизором. Почти целыми днями смотрел в ящик — все подряд смотрел: новости, сериалы, игры с отгадыванием слов и мелодий.