Чернокнижник (СИ)

Я вдохновился — меня несло — очень нравилось разговаривать с Коляном — хотя, почему с Коляном? — и с Киприадисом, и с Аликом, и с Сеней-Молотком, и с толстой теткой из телевизора… Много у меня было собеседников — и никто не возражал и не встревал — слушали, замерев, затаив дыхание, с восторгом. А я — вещал.

— Главное в том, что имя становится сутью. Не понял? Объясню. Вот ты — Тер-Абрамян. Назвал себя Иммануилом. И — кто ты теперь? Ты посмотри на себя — не Коля ты ни разу. Ты теперь и есть Тер-Абрамян. И будешь им — пока не придумаешь другое погоняло. Или назвался ты Аликом. И станешь — Аликом. Не Али, с автоматом и в берцах, который по горам бегает и кричит про Аллаха, а — Алик, ну, тот самый Алик, который сидит на московских харчах, зарабатывает бабло, вылизывает зад русским чиновникам, а потом шлет бабки на свою страдающую родину. А если тебя зовут Юоан Свами, воплощение бога живого — то станешь богом непременно. Прибьют к кресту — и воскреснешь на третий день…

Тут я запнулся — заинтересовался вдруг собственным враньем. А если я — Борис Николаевич Горелов, то что? Украду и сяду? А если — Томас Мор? Не украду — но сяду все равно. И — какой тогда смысл в имени? Никакого…

Я загрустил. Захотелось почему-то выпить. Надел пальто, вышел — до ларька.

Окошко забрано решеткой — теперь все ларьки — все, уважающие себя ларьки, — были с решетками. От поджогов не спасало — зато гарантировало продавцу хоть какую-то видимость безопасности: что ни говори, а дать по голове, просунув руку в крошечное отверстие между железными прутьями, далеко не так просто. Я постучал — в дырку выглянула женщина лет сорока, с усталым лицом. Спросил бутылку «Столичной». Она порылась где-то, протянула молча товар. На всякий случай поинтересовался:

— Она хоть не паленая?

Женщина ответила честно:

— Паленая. Но вы не бойтесь — не отравитесь. Это «Рояль» с водой. От «Столичной» — одно название. Но воду они хорошую добавляют, дистиллированную…

* * *

— Ну, братан, огорчаешь! Столько времени на лыжах стоишь — и не нарисовался ни разу!

— Да и правильно, что не заглянул — ты, Боря, не слушай его. Под присмотром хата-то! Тебе тут лучше как-то по-быстрому — и валить в темпе…

…Навалились с порога — сначала Шалый, потом встрял этот мужик — пожилой, вроде незнакомый — хотя, почему меня по имени зовет? Шалый рассказал? А этот уже обернулся к непонятному пассажиру — и затыкал его во всю мощь собственных легких:

— Да ты попутал, кореш! Ты откинулся пару дней как, восемь лет у хозяина парился — ты и не в курсах, что вообще на воле-то делается! Уже забыли все давно про «хаты с присмотром». Слышь, Томка? Он мне про присмотр ментовской втирает! Забудь и забей, Менты у себя в мусарнях сидят, на улицу нос не кажут, даже если стрельба. Почему-почему… Страшно им — вот почему…Короче — не суть. Проходи, Боря, вот не ожидал так не ожидал…

Не зря его прозвали Шалым — ей-богу, не зря. Говорил он чересчур громко, по плечу хлопал слишком сильно, ржал излишне радостно — короче, дурак неспокойный. И баба его, Томка, такая же — во все лезет, встревает, когда не просят, то поет, то плачет, то опять же ржет. Короче, дурдом, не квартира. Но по всему выходило, что ближайший месяц кантоваться придется у Шалого — больше негде. Одинокий отпуск на хате Сени-Молотка закончился. На самом деле — хорошо, что закончился, а то недолго и с ума сойти, со стенами разговаривая.

Здесь, у Шалого — типичная была малина: с хабаром, сваленным как придется, с бабами, постоянными и залетными; с гостями и бухлом. За год я отвык от всего этого. Отвык, но не забыл, а потому и привыкать заново не пришлось — словно в родную деревню вернулся.

Здесь, у Шалого, было чисто; на мой взгляд — мебели много, в каждой комнате — по три комода, да еще какие-то коты глиняные везде. Оказалось — Томка собирает. Валялось несколько журналов; книги у приятелей моих были не в чести — да и когда читать? Сам Шалый был домушником — хорошим, квалифицированным; мог вскрыть любую хату. Пару раз сидел, но по мелочи; группу припаять не смогли, так что отделывался малыми сроками. Из гостей постоянно ошивался Щуплый — маленький, в свой тридцатник все еще похожий на мальчика, щипач. Имя его я так и не вспомнил, кстати, но его по имени никто и не знал; о нем обычно говорили: «Щуплый, который у Шалого». Щуплый был неразговорчив, зато ел много и жадно; пословица «не в коня корм» — про него, точно.

Комнат было две — одна хозяйская, другая — вроде как для приезжих, типа меня. В углу — чемоданы с барахлом: Томка закупалась в Польше и держала точку на Черкизовском. С тамошней крышей Шалый умудрился перетереть по-хорошему: с Томки то ли не брали денег совсем, то ли брали долю малую сиротскую.