Чернокнижник (СИ)

В первый же вечер мы с Шалым сели обмыть мои каникулы — до сих пор успешные, и прикинуть планы на ближайшее время. Собственно, мне-то было все равно; не появлялось лихорадочного желания попетлять, как заяц, покрутить, следы заметая, а то и вовсе — метнуться подальше, чтобы не нашли. Не было ни страха, ни злобы, ни азарта — ничего. Пусто. Холодно. Ждал. Только вот объяснять это Шалому не хотел и не мог, да он бы и не понял. Поэтому сидел, прикинувшись валенком, на зеленой табуретке, разливал беленькую, слушал.

— Валить тебе надо, Боря, валить, — Шалый аж глазами сверкал от собственной убежденности. — Я вообще не въезжаю, за каким ты тут сидишь, че ты вообще сразу ноги не сделал из столицы? Документов нет? Так скажи — нарисуем, у меня и человечек хороший есть, сделает чисто, все в елочку будет. Ксиву в зубы — и лети, как птица, в теплые края. К таджикам можно — я тут с одним познакомился, серьезный пассажир, с понятиями, поможет. Или — не хочешь в Таджикию, вали в свой ридный Харькив. Ты пойми, Боря, — он нагнулся ко мне, обдав перегаром, — щас ведь бардак в стране, сумеешь зарыться, года через три выплывешь, тебя и не вспомнит никто…

— Шалый дело говорит, Борь, — встряла Томка, отвлекаясь от плиты. — Бардак — не то слово, неразбериха такая, что… За границу можно уехать — и не заметит никто. Вот у нас последний раз такой случай был…

— Заткнись, женщина, — оборвал ее Шалый. — Вот вечно ей надо свой нос в чужую жопу сунуть без разрешения!

— Сам заткнись, — взвилась Томка, — я в своем доме, между прочим, че хочу, то и делаю. И вообще…

Понеслось, короче. Свара продолжалась минуты три, потом Томка бросила сковороду с недожаренной картошкой, хлопнула дверью и ушла.

Жратву мы с Шалым и без нее довели до ума, достали из холодильника селедку и квашеную капусту, сели ужинать. Шалый даже с набитым ртом бубнил: сваливать, мол, уезжать, документы, паспорт, с собаками не найдут… Я не слушал.

Потом пришел какой-то парень, из бригадных. Жаловался на бизнесменов. Появились «советы директоров» — и цивилизованный рэкет теряет всякий смысл. Это ведь одному можно утюг на спину поставить и требовать долю — а если их десять? А плюс еще ЧОПы?

В конце концов, стало скучно. Я пошел спать.

…За этот месяц еще раз двадцать Шалый возвращался к теме «свалить срочно». Я выдвигал какие-то неубедительные аргументы, придумывал себе то новые страхи, то старые болезни (здесь-то особо и не надо было придумывать — кашель делался все сильнее, иногда выплевывал какие-то темные сгустки, похожие на кровь); короче, вяло и без смака врал. К концу месяца Шалый пришел к интересному выводу.

— Боря, я понял, — сказал он как-то, глядя на меня даже вроде бы с уважением. — У тебя, по ходу дела, баба тут, в Москве, да? Из-за нее валить не хочешь? Че, так сильно заело?

Я расхохотался внутри; страшно захотелось ответить: мол, не баба ни разу — мужик, да и то нереальный, а из пятнадцатого века, зовут Томас Мор. За ним иду — от него сбежать не могу. Такая вот странная коллизия: сначала должен был — украсть, а теперь — сесть должен, для того чтобы лорд-канцлер Томас Мор, великий гуманист, что-то понял…

Кивнул головой Шалому, подтвердил — чуть не со слезой, ей-богу:

— Угадал, братан. Баба. Не могу без нее.

Следующие пять дней Шалый меня уже не трогал. Видно, поделился своим открытием с Томкой — потому что и она жалеть стала, то и дело норовила покормить. Даже, когда я уходил, сунула мне с собой какой-то сверток. Вроде как — пригодится в другом месте обитания.

Угадала, кстати. В свертке лежали котлеты. А в следующей хате, которую мне нашли сердобольные друзья, жили студенты. У этих жратвы не было вообще.

* * *

…Во многих местах приходилось бывать — но такое я видел впервые. Даже слово притон звучало здесь слишком гордо. В однокомнатной конуре жили не двое студентов — мальчик и мальчик, здесь жили компьютеры. Воняло отовсюду неимоверно — гении не умели стирать носки и не понимали, зачем менять постельное белье, да и в холодильнике все время что-то гнило или засыхало. На столе, на полу, на диване, даже в сортире валялись провода, железки, диски.

В остальном, правда, парни были нормальные, до причин моих не доискивались, только вот в быту — жуткие свиньи. Спросите любого зэка — вам скажут: в камере должно быть чисто. Параша должна быть убрана. А носки надо стирать.

Короче, пришлось поднимать молодняк на субботник. Побыл пионервожатым — втирал про Мойдодыра, взывал к самоуважению. Обещал распределить фронт работ таким образом, чтобы уборка не заняла много времени. В итоге убрались. Железок меньше не стало — даже прибавилось, с учетом того, что вымели из-под дивана и холодильника. Зато посвежело. Заставил открыть окна, проветрить — потому как курили они тут же, в комнате, и тут же бычки бросали в пепельницу.

Пацаны сказали спасибо — но не от души, даже с обидой, по-моему. В отместку предложили полазить в Интернете.

Я вспомнил Соловьева, его плач по книгам и анафему компьютерам. Что ж, можно и полазить.

Мне были предложены тюремные татуировки, фотографии паханов и блатной шансон.