Чернокнижник (СИ)

Перевели на другой этаж, в трехместную камеру. Сосед — грязное животное с огрызком самокрутки, тут же пристал: че, мусора побили? А попал за что? Огрызнулся: за людоедство; осмотрел камеру. Кошмар! Грязь, вонь невыносимая. Нажал кнопку вызова дежурного — тот заглянул; говорю: веник и тряпку, срочно. Кинулся открывать окна. Морозный пар согнал животное с его шконки — он ничего умней не придумал, как потребовать, чтобы окна я сейчас же закрыл. Дежурный принес веник и тряпку. Спрашиваю соседа: курить у тебя есть? Нет. А хочешь? А то! А чай есть? Неа. А чифирить хочешь? Спрашиваешь! Достал из сумки пачку «Мальборо» и пачку чая, положил на стол. Что нужно делать, знаешь? Почесал затылок пятерней, с тяжелым вздохом взялся за веник. Убирались вместе.

Только закончили — опять за мной. На выход с вещами. Вышел. Оказывается — в другой тройник. Пустой. И — такой же вонючий. И тут сука-дежурный весело кричит: ну че, нести тряпку? В зад ее себе забей, — отвечаю. Что сказал? Что слышал. Пойдешь в ШИЗО — рапорт напишу! Валяй, только без ошибок! Через час вошел начальник изолятора. Спросил, что, мол, за ерунда, зачем оскорбил дежурного? Объяснил. Смеялся он долго и по-детски радостно. Так, значит, конфликта не было и никто тебя не бил? Да нет же, говорю, гражданин начальник, сам ударился.

Короче, вернули меня в прежнюю камеру. Не успел сесть — опять на вызов; к врачу — осмотр на предмет побоев. Да что же за день такой?

Наконец расстелил на шконке матрас, повернулся к стене — снова врач. Пришла укол сделать — зачем? Сообщила: сейчас поспите и успокоитесь. Сульфазин. Я сразу его узнал. Именно тот укол, от которого становится мне трудно дышать — и засыпаю в страхе, что задохнусь во сне…

Глава 2

Декабрь 1995 — январь 1996.

…Снилась вода — говорят, хороший сон, к прибыли. Во сне бросали меня в реку с моста — а я выныривал.

Утро прошло, как обычно, потом открылась камера. «Горелов, одетый по сезону, на выход через три минуты». О-па! Вот она и прибыль. По моим расчетам значить такой вызов мог одно: едем изымать книги. Надо было подготовиться, хоть план какой придумать — не мог. Мысли путались — от того, должно быть, что — вот, сейчас, выйду из камеры, поеду по улицам, а там — люди, жизнь вольная.

День выдался морозный, градусов двадцать; из окна смотрел — не оторваться. Странное ощущение — наблюдать жизнь со стороны, точно из иного мира; осознавать, что в том, настоящем — тебя нет.

Я пытался жить на воле — не вышло. Почему? Может, и не знал вовсе, что за штука такая — подлинная жизнь? А — кто об этом знает? Люди живут по инерции — как придется; не задумываясь, не планируя; потому так и любят твердить с умным видом: от тюрьмы, мол, не зарекайся. Само собой — какой смысл от нее зарекаться, если все твое существование — сплошная случайность? Сделанные в спешке, неумело барахтающиеся, затраханные собственной жизнью — вот они, люди; а потом вдруг, неожиданно — раз, и в тюрьме. И непонятно, почему оно так вышло. Уж лучше, как я — головой в свободу, а исход моей свободы известен заранее — решетка и шконка около окна. Алик говорил — я ломаю систему… Может, и ломаю, но не идейно. То ли по дури, то ли — из куража.

С другой стороны: ну, допустим, я ее ломал. И к чему пришел? К той же системе, причем, к самому жесткому ее проявлению… Так в чем смысл? Сейчас и вовсе — нет его; перестройка, все всё ломают. Никто не строит. Никто не упорядочивает — ни человек, ни государство. Только разбрасывают — вещи, понятия, проблемы, других людей…

…Странно их видеть — свободные, без конвоя ходят; не понимают счастья своего. Ну, что же — не в первый раз, да и не в последний, видно; привыкать — просто привыкать. Слишком хорошо я знал, что такое свобода в кредит — весь последний год забивал на проценты и чувствовал ведь, осязал: вот-вот объявят банкротом. Так и случилось.

Машина остановилась — Измайловский вернисаж. Нашли прилавок торговцев иконами — вот они, христопродавцы; пока был в розыске, опознали меня по фотографии, проще говоря — сдали, причем, что удивительно, — не под дулом пистолета, ничего им не угрожало; даже без всякой для себя выгоды. Надо было восстановить им память — за тем и ехал.

Подошли к прилавку — прекрасно! Несколько книг лежали рядом с иконами. И объяснять ничего не надо. Понятное дело, торговлю им пришлось прекратить — поехали за остальными моими книжками. Отдали, испуганные свиньи, все семьдесят восемь — довольно редких, кстати. А пока укладывали и считали, я незаметно подобрался поближе к одному…

— Ну что, сука, доволен? Радуешься, что на свободе?

— Боря, ты чего? Сам же понимаешь, что…

— Не оправдывайся, жлоб, мне твои оправдания до одного места.

— А что ты хочешь?

— Триста зеленых гони — и поживее, а то скажу ментам, что на самом деле моих книг у тебя было не семьдесят восемь, а сто пятьдесят одна. Сечешь фишку?