Чернокнижник (СИ)

Несколько следующих дней я присматривался к Ленке внимательнее — и снова убеждался: перемудрил Комментатор. Нормальная, простая, глупая и очень наивная девочка. А он, кстати, в следующую нашу встречу тоже вроде как помягчел — может, передумал? Даже взялся что-то ей объяснять — про книги, про ценность первых изданий — она, напряженно сморщив лоб, слушала. Ближе к вечеру мне стало нехорошо — это случалось теперь время от времени… Ленка подняла страшный шум — хотела вызвать «скорую», но я не дал. Принял свои таблетки — полегчало. Пошутил: мол, раньше сидел на игле — сейчас на колесах… Юмор не оценили. Ленка всхлипнула, Комментатор задумчиво покачал головой.

* * *

Как она вызнала, что у меня на днях день рождения? В паспорте смотрела, что ли? Загорелась: дядь Борь, а можно, я праздник устрою? Вы только скажите, кого позвать — а я все остальное сделаю. Долго отказывался, махал руками: никогда не праздновал дни рождения, разве что в детстве далеком, поздно начинать — но она оказалась к тому же упрямой и продолжала изводить меня своим нытьем. В конце концов, махнул рукой — ладно, делай, что хочешь. После того как почти что из рук уплыла моя «Утопия», опустилось странное равнодушие.

…В тот день мой букинист позвонил сам — сказал с недоумением: сам ничего не понимает, дозвониться до Инны никак не может, все время отключен телефон. Потом, через пару дней, съездили мы с ним вдвоем к ней на квартиру — он догадался узнать не только телефон, но и адрес; как оказалось — зря. В комнате, где она жила с подругой, не было ни ее самой, ни ее вещей. Квартирная хозяйка поведала, поджав губы: «буквально позавчера… или даже раньше» Инна срочно засобиралась домой, к родителям, куда — не знает, кажется, в Тверь. А может — во Владимир. Словом — единственная ниточка к моему первому изданию оборвалась. Оставался, конечно, еще вариант: найти ее напарницу, ту, с которой ездила она в Финляндию в девяносто четвертом…

Опять, поманив Истиной, исчезла лувенская «Утопия», опять не смог я поймать ее… Но — стоило ли? Нужно ли было? Ведь и моя собственная утопия — вернуть государству ценности, восстановить справедливость — рушилась на глазах, как Вавилонская башня… Не в этом ли и пряталось то странное между нами сходство? У нас не вышло.

* * *

День рождения получился неожиданно веселым: собрались Комментатор, Славик и Женька; Кирилл не приехал — занят в банке. Ленка принесла, дурочка, воздушные шары и торт — и весь вечер бегала из комнаты в кухню, вроде как «ухаживала за мужчинами». Смотреть на нее было и смешно, и грустно. Особенно, когда торт чуть не уронила в коридоре. А он был хорош. Чуть ли не свадебный — с кремом, какими-то розочками, в три этажа. Правда, вечером, когда разошлись все, кроме Комментатора, опять случился приступ…

А на утро следующего дня я понял, что умираю. Каруселью кружилась голова, сматывались и сталкивались железные цепочки; горели внутренности, точно уксусом их выжигало — той самой эссенцией, что когда-то я выводил печати с толстых и тонких томов. Неудержимо, постоянно рвало — сначала вчерашними салатиками и тортом, потом — желчью, потом — черными сгустками с мелкой кровавой крупой. Я не хотел в больницу — но перепуганная Ленка все-таки вызвала «скорую»; врачи суетились, клали на носилки; сигналя, мчалась в стационар машина. По дороге я потерял сознание — но в больнице после каких-то медицинских манипуляций пришел в себя. Врач — бородатый здоровый мужик — смотрел серьезно, пробовал успокоить: мол, ничего страшного, Борис Николаевич, сильное отравление, судя по всему, да еще у вас печень и почки в плохом состоянии — но выживете, и не такие выживали.

А я умирал. Знал, чувствовал — умру. Холодели ноги, отказывали руки, тяжелели все члены, наливаясь смертью. Откровением мелькнуло: отравил! Догадался, кто; знал — за что; но почему-то не было ни потрясения, ни ужаса, ни обиды…

Снова и снова видел — в полубреду — одну и ту же картину: сырые каменные стены… Табуретка, стол, низкий деревянный настил. И в руках у меня — вериги. Я готовился к смерти. Нет, не так — к казни. Я укреплял дух — перед неизбежной мукой.

… В тюремной камере я уже не молился, чтобы миновала меня чаша сия, так как слишком хорошо знал характер короля Генриха. Но просил Господа укрепить меня в последний час — и молитва моя была услышана. Великий покой в сердце даровал мне Всевышний. Ибо всякий, кто поставлен перед выбором: отречься от Бога или принять мученическую кончину, может быть уверен в том, что перед этим выбором поставил его Сам Бог. Свою власяницу — ту, что носил прежде под пышными одеждами — вместе с последним прощальным письмом я передал родным…