Чернокнижник (СИ)

…На следующий день попросил Лену принести мне чистую рубаху и единственный свой костюм; сказал — готовлюсь к выписке. Она обрадовалась, долго что-то щебетала в трубку — но я уже не слышал ее, в ушах опять начался тяжелый гул; успел только сказать: пусть захватит плеер с наушниками и диск — тот, что стоит на полке первым снизу, в красной обложке, с надписью «Альфред Шнитке». И, лежа пластом на больничной койке, слушая Concerto Grosso, что когда-то пугал и завораживал, открывал неприглядную правду, — я умирал…

…И в последний день перед казнью — в понедельник, пятого июля года одна тысяча пятьсот тридцать пятого от Рождества Христова, вновь слышал я громкие стенания приговоренных к казни — еретиков и католиков, ибо добрый король Генрих сжигал их на одном костре; и ветер доносил вой и стоны, и кто-то кричал, не умолкая: «Выколите мне глаза, ибо я больше не вижу Бога!». И опять казалось мне, что все это уже было — но где? И когда? И со мной ли? Я не понимал, не знал, не мог ответить…

…До чего же легко — не грешить, если ты слаб! Как просто — не воровать, если не хватает духу! Как элементарно — не пользоваться богатством, не зависеть от него, если ты беден! Себестоимость отказа от греха — не в ней ли дело?…

Грех должен быть — иначе не будет души. Грех нужно искупать — иначе душа останется слепой. И только исправив, искупив, рождается человек к новой, другой жизни. И лишь теперь я, кажется, к ней готов …

* * *

Спустя несколько часов начались предсмертные видения. Разрозненными вспышками загорались: картезианский монастырь и строгий монашеский устав… книга — дитя одиночества и молчания… добрый брат — и Учитель Умберто… тяжелая цепь лорд-канцлера — и черновик «Утопии». И я хотел понять: почему же не вижу я тех людей и не могу припомнить тех событий, что составляли мою жизнь, входили эпизодами и главами, случайными персонажами мелькали — либо, напротив, определяли новый решающий поворот моего сюжета? Кем был я? Что было со мной? Где я жил? И мнилось мне — шепотом из больничных углов и незашторенных окон выползал ответ: нигде…

…В предутренней мгле, за несколько часов до плахи, я видел их — своих утопийцев, я рассматривал стройные колонны с флагами, вышедшие, как видно, на праздник или гуляние; я вглядывался в эти счастливые юные лица — и понимал, что Утопия осталась утопией; она существовала лишь в моем предсмертном бреду, а значит — ее не было; не было — нигде…

…Видения роились, перемежались, сливались с музыкой, сияли новой, только что осознавшей себя правдой — я понял смысл моего пути, я проник в свою судьбу. Это она создала мой мир — она, «Утопия» сэра Томаса Мора. В шестнадцатом веке написанная, так уродливо воплотившаяся наяву — в ней я жил. Я видел ее — несколько раз в жизни, видел страшную, неприкрытую правду этой Утопии, она обнажалась всякий раз в каждой тюрьме, в каждом лагере. Я понял, чего хотел автор, чего хотел я — сэр Томас Мор, великий гуманист и бывший лорд-канцлер. Но у нас не вышло — и каким-то наитием я вник, почему…

… Я молился — и убирал волосы с шеи, чтобы палачу удобнее было нанести удар. Я слышал, как волнуется около плахи человеческое море, чувствовал страстный накал сострадания и гнева, видел острие топора — и мгновение радовался, что — остро заточен; и просил Господа смиренно — чтобы мучения были недолгими. А за привычными оборотами молитвы эхом звучали во мне слова Учителя — те, что сказал он в последнюю нашу встречу, там, в сырой и темной камере Тауэра. И я повторял про себя: возвращаюсь, я — возвращаюсь…

… Я шел по следу собственной судьбы; я догонял, задыхаясь, свою жизнь, свою вечную утопию. И я возвращался — к самому себе, стирая наносное, как пыль со старых фолиантов, убирая лишнее, сбрасывая покровы, освобождаясь от созданного, привнесенного, прокомментированного…

…И я понимал: Слово не может воплотиться, пока мы прикасаемся к нему грязными руками, оскверняем грязными губами…

Пустота — вот что переполняло меня. Та — изначальная, вечная, пребывающая всегда, из которой родилось Слово. Та, что становилась зерном новой судьбы, иной Книги… И жизнеописание лорд-канцлера Томаса Мора правильно будет начать не с того, где и когда он родился — а вот с этих слов: умер я в конце октября, в одной из московских больниц…

…Умер я в конце октября, в палате одной из московских больниц. Последние жизненные судороги почти сутки терзали догорающее тело. Словно что-то суетилось внутри меня, металось и вздрагивало, вспышками боли напоминая, что еще не конец. Я все время пытался пристроить на больничной койке руки и ноги, но никак не мог; неудобно было лежать смирно, ворочаться еще неудобнее, словно суставы и сочленения не находили больше себе места на этом свете. Ощущение, что тела моего слишком много, преследовало меня, вторгалось в последние проблески сознания и очень мешало.