Черноморская сирена

«Какой же он экспансивный и юный, несмотря на свою седину!» — решила она про себя, словно бы дополняя уже сделанную раньше характеристику и невольно ласково улыбалась, как доброму старому знакомому, глядя на несколько смущенно-улыбающееся лицо Оверина и на эти серые глаза, ласковые и мягкие, светившиеся радостью.

В ответ на почтительно низкий поклон, она крепко, по-английски, пожала его руку и с чарующею простотой, полной прелести, которую люди, незнающие ее, могли принять за кокетство, проговорила:

— Очень рада вас видеть, Дмитрий Сергеич, и еще более рада буду вас послушать. Вчера вы так интересно рассказывали.

— А как я рад, если бы вы знали, Марианна Николаевна! — отвечал, весь вспыхивая, Оверин.

— И тем не менее не соблаговолили подойти ко мне, хотя знали, что я здесь. Ведь знали?

— Знал, но…

— Без «но», — перебила, смеясь, молодая женщина. — Вы, конечно, ждали, что я первая должна подойти к вали…

— Что вы? Клянусь Богом, и не думал! — горячо воскликнул Оверин. — Просто не хотел быть навязчивым… А вчера я, признаться, ждал вас на бульваре.

— Ждали? Скажите, пожалуйста, какая честь… Известный писатель и ждал ничем неизвестную женщину! И долго ждали? — лукаво прибавила Сирена.

— До двенадцатого часа. Вы ведь хотели быть и, однако, не пришли! — с шутливым упреком промолвил Оверин.

— Мы ездили в Балаклаву и поздно вернулись… Всему виной Александр Петрович… Он затеял ужинать… А уж вы готовы обидеться, что я обещала быть и не была? — насмешливо кинула Марианна Николаевна, чуть-чуть щуря глаза и приподнимая угол верхней губы, что придавало ее лицу надменное выражение.

— Помилуйте, смел ли я…

— Самолюбивы, как все писатели, которых балуют поклонники и особенно поклонницы? — продолжала Сирена, смеясь.

— Я еще не дожил до такой чести. Меня не балуют…

— Вас-то?.. Наверное, балуют… Только предупреждаю заранее; я не принадлежу к разряду дам, восхищающихся литераторами… и, признаюсь, люблю больше читать их, чем тешить их непомерное, психопатическое самолюбие.

— За что такая немилость к нам?

— Я имею удовольствие знать нескольких писателей… Встречалась…

— Здесь, в Крыму?

— И здесь, и в Петербурге.

— И что же, разочаровались в них?

— Из пяти — два непременно страдают манией величия и даже не умеют скрыть этого… И удивительно обидчивы, если не хвалят их произведений и не слушают, когда они сами о них говорят. Прекурьезные экземпляры!.. Даже ум не спасает их от смешного положения… Один почтенный беллетрист в прошлом году дарил меня своим особенным вниманием… Изучал, видите ли, меня и, разумеется, сделал очень скоро декларацию. И, вообразите, не хотел верить, что я совершенно к нему равнодушна!.. Не замечал даже, что я смеюсь над ним!.. И надоел мне, пока я не нашла способа от него избавиться.

— Какого?

— Я однажды объявила ему, что не читала его произведений, и когда он немедленно поднес мне несколько своих романов и затем потребовал мнения о них, сказала, что с трудом осилила один его роман. С той минуты любовь его прошла, он рассердился и, слава Богу, уехал, рассказывая всем, что я невозможная дура… А я раньше читала все его вещи, и они мне нравятся… Но надо же было как-нибудь избавиться от ухаживания пятидесяти летнего влюбленного в себя Нарцисса! — рассказывала Марианна Николаевна. — Просто жаль было смотреть на него. Так он был смешон.

И Оверин, и Родзянский смеялись. Они оба знали этого беллетриста, который на старости лет все мечтал о романах и писал их в изрядном количестве.

— Я не сомневаюсь, что вы не из таких, Дмитрий Сергеич, и если считаете себя гением, то не показываете, по крайней мере, этого публике? Не правда ли?

— Однако, и язычок у вас, Марианна Николаевна! За что вы приписываете человеку, которого не знаете, пороки, которых у него нет?.. Могу вас уверить, что я не страдаю манией величия даже и наедине сам с собой.

— Но все-таки любите, когда вас похваливают?

— Кто этого не любит? Но зато не сержусь, если меня и бранят. Спросите у Александра Петровича… Приятели не церемонятся со мною, а он в особенности.

— Не потому ли вы не сердитесь, что о вас все-таки говорят, хоть и бранят. А если б молчали?

— Хорошенько его, Марианна Николаевна! — подстрекал, смеясь, Родзянский.

Но молодая женщина была обезоружена добродушием Оверина. Он нисколько не сердился и в ответ на ее слова улыбался с видом человека, охотно принимавшего и заслуженные и незаслуженные обвинения.

Еще бы! Что бы ни говорили, но ведь о нем говорили!

Они продолжали разговор, быстрый и шутливый, перескакивая с предмета на предмет, щеголяя остроумием и находчивостью, слегка задевая друг друга, — тот бойкий, оживленный разговор, при помощи которого неглупые мужчина и женщина словно бы зондируют друг друга и быстрее понимают один другого.

Говорили о литературе, о писателях, о Крыме, о Петербурге. Нашлись общие знакомые.

Марианна Николаевна подметила в Оверине еще черту, и очень редкую в людях. Оверин никого не злословил. И это ее приятно удивило.

Тем временем Варвара Алексеевна не спускала глаз с Сирены.