Черноморская сирена

— Оставим эти разговоры юным мичманам и старым тайным советникам, Дмитрий Сергеевич! Не правда ли? — замечала она, если Оверин не хотел понять ее тонких намеков.

И он, сконфуженный, умолкал, втайне обиженный и недовольный, что с ним ведут только умные разговоры.

И, разумеется, влюблялся еще более.

Нечего и говорить, что Оверин с первых же дней знакомства познакомил Марианну Николаевну со своею автобиографией и при том добросовестно и мужественно не утаил ничего такого, что могло бы показаться не особенно привлекательным и слишком легкомысленным.

Он с подкупающею простотой сознался, какой он в юных годах был «идиот» по своим взглядам и убеждениям, похожим на юнкерские, и как он прожигал жизнь, проводя ее в кутежах и в ухаживании за опереточными актрисами, как он окончил с грехом пополам университет, поступил на службу и мечтал о блестящей карьере и водил знакомство с хлыщами, и как он, наконец, прозрел, что все это чепуха, что сам он «болван», и сразу порвал с прошлым, стал читать и думать, отправился пешком путешествовать по России и сделался вдруг другим человеком. Его потянуло к литературе, и он начал писать…

Не скрыл он и своих многочисленных романов, хотя они и свидетельствовали о быстроте его увлечений и легкомыслии. В своих автобиографических рассказах Оверин открылся весь и не драпировался в мантию героя, как часто делают влюбленные мужчины, желая импонировать на женщин. Не рисовался он и напускною скромностью людей, считающих себя необыкновенно хорошими, и с откровенною наивностью и простодушием ребенка иногда восхищался сам собой и ждал ободрения, и сам же, ловя себя на этом, добродушно хохотал.

Разумеется, он поднес Марианне Николаевне все написанные им книги в изящных переплетах и с восторженными надписями и нередко просил позволения прочитать ей вслух что-нибудь из своего. И радовался, как дитя, если Марианна Николаевна хвалила. Нечего и говорить, что многие рукописи были им прочитаны Сирене под тем предлогом, что ему хотелось знать ее мнение. Она улыбалась и слушала. Слушала и планы задуманного им и часто критиковала и даже вышучивала то, чем Вавочка восхищалась и за что считала своего Диму «большим талантом». И Оверин понимал, что Марианна Николаевна права, благодарил ее, рвал рукописи, или обещал их переделать. Ах, если б он мог раньше пользоваться ее советами!.. Сколько бы незрелого, торопливого не было напечатано!

Насколько Оверин был на-распашку перед Сиреной, настолько она была сдержана во всем, что касалось ее личной жизни, ее помыслов и идеалов. Счастлива ли она? Чего ждет и чего хочет? Об этом она никогда не говорила и, казалось, не любила говорить.

Из некоторых разговоров Оверин узнал, что Maрианна Николаевна из небогатой, хорошей семьи, что она обожает отца, который служит в Одессе и о котором она говорит с гордостью, как о замечательно хорошем и честном человеке, рыцаре долга, и мать — добрейшее, милое создание, что училась в гимназии и после поехала на курсы в Петербург, бывала и в литературных кружках, вышла замуж и замужем шесть лет.

— Так сколько же вам лет? — однажды спросил Оверин. — Вы глядите совсем молодой и походите на барышню.

— Мне двадцать восемь лет. Я моложава! — отвечала она.

О муже она не говорила ни слова. Молод ли он, или стар, что делает, где служит? Об этом она умалчивала, и Оверин не сомневался в том, что она не особенно счастлива в личной своей жизни.

Любит ли она кого-нибудь, любила ли? Или до сих пор сердце ее дремлет, ее не захватило страстью и от этого она такая холодная и насмешливая, так скептически относится к мужчинам и, казалось, живет только умом, не умея увлекаться.

Оверин нередко упрекал ее в скрытности.

— Это правда… Я скрытна во всем, что касается моей душевной жизни. Не привыкла я изливаться… Видно, такая натура.

— В вас гордыня сидит.

— Может быть, и гордыня, кто знает. А быть-может, и застенчивость обнажать свою душу! — уклончиво ответила она, щуря насмешливо свои глаза.

— Вас трудно разгадать. Вы ничего о себе не говорите!

— То-есть, не говорю так много, как вы?

— Я все высказываю, даже то, чего нет, а что может быть, — рассмеялся Оверин, — а вы ничего не говорите.

— К чему вам? Изучать меня? — протянула Сирена.

— Ну, хоть бы для того, чтоб изучать.

— Так на что же вы писатель, да еще считаете себя психологом?… Угадывайте творческим чутьем, если моя особа вас интересует.

— Еще бы!.. Точно вы этого не видите! — воскликнул, перебивая, Оверин.

— Вижу… Как писателя, конечно, увидавшего хорошенькую женщину, да еще прозванную почему-то Сиреной, неглупую и кое-что читавшую, к вашему изумлению, и не преклоняющуюся вдобавок перед вашим великолепием… Сюжет, во всяком случае, может выйти занимательный… Не правда ли?

— Всегда сарказм… всегда насмешки!.. Ужели вы не можете, Марианна Николаевна, говорить со мною иначе?… Или я не стою этого! — проговорил Оверин порывисто, с грустным упреком в голосе, и все лицо его омрачилось.

Что-то мягкое и грустное на мгновение засветилось в лице Сирены и тотчас же исчезло в обычном, несколько резком блеске ее красивых глаз.