Чернозём

- Ты что, прикидываешься? Помнишь, как у Конкутелли. Он взвыл, когда его напарники горячей пиццей пленника кормили. То есть полиция бы потом смекнула, что узника держали где-то рядом с пиццерией. А тут - он наши лица видел. Это же катастрофа!

Парень миролюбиво положил руку мне на плечо и сказал:

- Но мы ведь не итальянцы. Мы русские.

- И как нам это поможет?

- Положись на авось. Может авось, авось может? Помнишь?

- Ты дурак, - шепчу я.

- Конечно!

Вечером в выпуске местных новостей снова рассказывали о нападении на банкира. Один из тяжелораненых охранников скончался в больнице, и Сырок безжалостно сказал:

- Нечего было чужое добро защищать. По-другому только в сказках бывает. Представляешь подохнуть из-за богатства господина Гольдберга? Неудачники. Ты бы так хотел жизнь закончить? Вообще что может быть гаже профессии охранника, даже и представить себе не могу. Помер Никодим, ну и хрен с ним. Поговорка такая.

Я запоздало возвражаю:

- Вообще-то пол-России охранниками работает.

Но Сырок уже млеет от фразочки: "Казну грабяху, а людей побиваху", и смеётся, как будто ничего и не произошло, а голубой диктор меж тем продолжает:

- Похищение было хорошо спланировано. По оперативным данным преступники, вероятно, даже использовали фальшивые бороды.

Сырок подёргал себя за растительность на лице:

- Говорят, борода-то не настоящая!

Ему явно весело и он хочет поговорить:

- Вспомнил, что однажды ты начал читать стихотворение про девочку, певшую в церковном хоре. Зачем тебе эта блоковская сентиментальность, если у Александра Александровича есть величественные Скифы?

- Так ведь на образ девочки его вдохновила сама Мария Добролюбова. Он не понимает или делает вид, что не понимает:

- И? Что? Кто это такая?

Я удивляюсь:

- Ты что никогда не слышал про Марию Добролюбову?

- Нет, а что - должен был? - и это звучит чуть более раздражённо, чем обычно, - Добролюбова знаю, наш замечательный классик, который бросил опий и литературный бомонд, да ушёл в сектантскую жуть...

Я нечётко, но с всё возрастающей уверенностью рассказываю Сырку про лучшую похвалу Варлама Шаламова. Про сестру писателя Добролюбова, которую уважало всё русское общество. Если бы не её гибель, то революция могла бы пойти совершенно иным путём, писал Блок. А погибла Добролюбова в эсеровском терроре, куда решила направить свою идеалистическую поступь. Но, вместо того, чтобы выполнить приговор партии, она, под взглядом того, кого должна была убить, вдруг что-то осознала, достала пистолет и выстрелила не в жертву, а себе в рот.

- Вот поэтому мне нравится стихотворение о поющей в церковном хоре девочке.

Сырок слушал неуверенно, молча, под конец слегка насупился, погрузив взгляд в бороду. Я ждал, что он похвалит меня, скажет, что наконец-то я заинтересовался чем-то стоящим и полезным, но вместо этого он строго спросил:

- Ты ничего не путаешь?

- Нет.

- Странно, никогда не слышал об этом. Где ты это вычитал, может ложь?

- Ты чего? Это правда.

- Ну ладушки-оладушки тогда.

Мне не понравилась его реакция, будто он отказывал мне в праве разбираться в чём-то лучше, чем он сам. Когда я сказал, что люблю рок, Сырок крайне резко высказывался о любимом мной музыке, как об ещё одной грани деградации человеческого вкуса. Чтобы как-то снять образовавшееся напряжение я спросил:

- К слову, а криминал... как?

- Да никак. Я им почти всё золото от предыдущего дела отдал за то, чтобы они в этом мероприятии поучаствовали.

- И они согласились?

- Как видишь. Они специализируются на таких ограблениях. Ювелирки, почты, бутики. Смелые ребята, в общем-то. Но золото имеет над людьми страшную власть, поэтому они согласились и на это рискованное предложение.

- Разве их не поймают?

- Конечно поймают, а как без этого? Всех рано или поздно ловят.

- А нас не заметут?

Сырок явно кого-то цитирует по памяти:

- Пусть все эти мудаки обосрутся! На доброе здоровье!

- И...?

- Плевать! Бандосов поймают, прихлопнут на месте! Раз и квас! Это как пить дать. Поговорка такая.

Зубы непроизвольно заклацали, а в желудке образовалась льдина:

- Так они ведь тебя опознают и нам крышка.

Сырок многозначительно поднял палец вверх и нравоучительно сказал:

- Вот, теперь ты понимаешь, почему можно было без особых потерь для репутации светить перед Гольдбергом лицом.

Из его трубочки ползёт дым, который туманит сознание. Сырок, чувствуя мою небольшую растерянность, снова на коне.

- Так что мы будем делать с ростовщиком?

- А что хочешь?

И тут я понял, что, в общем-то, ничего не хочу. Все эти приключения были довольны милы, пока не грозили полностью перечеркнуть мою жизнь. Мне словно снова было восемнадцать лет, когда я считал всех тех, кто не умер и не сел на пожизненное бесхребетной сволочью. Я на мгновение осознал, что нахожусь в чужом для меня месте и занимаюсь чужими вещами, но тут из комнаты раздался мерзкий голос Гольдберга:

- В туалет хочу! И дайте мне уже что-нибудь кроме этого проклятого риса. Он как кутья на вкус!

Я упрямо говорю:

- Надо с ним кончать.

Его тихий глухой смешок имеет надо мной абсолютную власть:

- А как же деньги, выкуп?