Черные дельфины

Надо закрыть глаза, постоять пару секунд спокойно, потом пойти в свою комнату, одеться и отдать телефон в ремонт — заменить стекло.

Инга сделала три больших нервных шага по направлению к кухне.

Успокоиться, взять себя в руки.

Схватила тарелку, которая все эти дни бросалась ей в глаза своей инородностью. «Посторонись! Прочь с дороги!» — думала Инга, пока несла тарелку к входной двери, не замечая, как блины съезжают с неё и падают рваными кусками на только что вымытый пол. Когда она засовывала их в мусоропровод — вместе с тарелкой, вдруг разбившейся, вдруг полоснувшей руку, — она уже ни о чём не думала.

* * *

— Ну конечно, всё тлен, дорогуша, тлен и бессмыслица. — В глазах Жени Холодивкер бегали озорные огоньки. Несмотря на шутливый тон, она беспокойно вглядывалась в лицо подруги. Они заказали то же самое, что и месяц назад — пиво, креветки в кляре, луковые кольца. — С дочерью помирилась?

Инга только вяло махнула рукой:

— Понимаешь, я, с одной стороны, всё знаю, всё вижу. Я знаю, что у неё сейчас переходный возраст, весь этот пубертат…

— Гормоны, между прочим, зашкаливают, ты в курсе? — вставила Женя. — Их уровень в крови в этот период приблизительно такой же, как в кризис трёх лет или при климаксе — человек просто не может с этим справиться.

— И я понимаю, — продолжала Инга, — что и как надо говорить. Терпение, терпение, терпение — вот мой удел. А у меня его нет! Я тоже живой человек! И я чувствую себя такой ненужной, такой одинокой. А тут ещё Серёжа завёл себе…

Холодивкер молчала, рассматривая пивной бокал. Мелкие пузырьки ползли по стенкам наверх, то тут, то там отрываясь и уплывая, присоединяясь к тысячам собратьев в белой шапке пены.

— Сколько вы уже в разводе?

— Семь лет.

— Катя, значит, совсем маленькой была?

Инга кивнула.

Женя поняла, что не пригодна к семейной жизни, где-то в районе тридцати. Она поняла это без сожаления, да и сейчас воспринимала спокойно: не всем дано растить детей — не всем дано вскрывать трупы. Холодивкер всегда нуждалась в тишине и уединении, она любила порядок и спокойствие своего холостяцкого жилья. Она ценила свои правила и вообще не представляла — каково это — делить быт с другим человеком, жить в вечном компромиссе, идти на уступки в ущерб своим интересам. Но Инга — другая. Вернее, она слишком привыкла к себе семейной. Женя инстинктивно понимала, что Инга тоже рождена быть одиночкой, что ей вполне было бы комфортно без семьи. Но жизнь подруги уже сложилась по-другому: муж, дочь, иллюзия дома и неизбежное расставание с ними обоими: сначала с мужем, потом — Женя видела это пронзительно и ясно — уйдёт и Катя. Произносить это вслух пока было нельзя. Женя сосредоточилась на относительно безопасной теме — подростковом кризисе. Себя в Катькином возрасте она помнила превосходно. — То есть вся эта твоя новоявленная философия о том, что мы тратим свою жизнь на зарабатывание денег, а на деньги покупаем хлам, чтобы потом его выбросить, и никто никого не любит — это из-за Катьки, да? Из-за подросткового кризиса?

— Она врёт мне, Жень. Про игру эту обманула, и главное — задолго всё спланировала, Серёжу подставила, знала ведь, что он будет дежурить. Как мне верить ей после этого? Как жить? Она же меня ни во что не ставит — я пустое место, а не мать! И в чём тогда смысл всей этой жизни? — Холодивкер с удивлением заметила, что Инга почти плачет. — Вот спроси меня, сколько раз в жизни я ездила на море? Думаешь, я вспомню? Или даже не так: спроси, на что я копила году, например, в две тысячи первом? На шубу? На машину? Где это всё? Кому, бл… нужно? Или вот дети: зачем мы их рожаем? Из эгоизма? Чтобы было кому нас любить? Чтобы накормить собственные амбиции? Играем с ними, как с куклами, лет до трёх-четырёх — пока у них нет свободы воли, а как только проявляют характер — сразу начинается. И, главное, послушай, я в своё время даже тетрадочку вела: за мамой записывала, чтобы не повторять её ошибок. Всё без толку: я иду по тем же клише, я говорю с дочерью теми же шаблонными фразами, я наступаю на те же грабли. Меня бесит всё то же самое, что когда-то и маму, и я не могу с собой справиться… Но Жень, эта дыра, — Инга неуверенно ткнула куда-то в грудь, — как выжженное поле. Мне кажется, что меня больше никто не любит. И никогда не полюбит, потому что я сама не умею никого любить. И уже не научусь.