Черный Леопард, Рыжий Волк

Он даже ухом не повел. Я вцепился в оба топорика так, будто это они вызывали во мне злобу. Тварь заставила меня погрузиться в мрачные размышления, что от сделанного не было ему ни радости, ни хотя бы гордости – ничего. Совсем ничего. Что враг мой даже не знал, что я разыскиваю его, что, даже когда запах мой, как и лицо мое, у него под носом были, он не отличал меня от любого другого олуха, швыряющегося топориком. Ничего, совсем ничего. Я заорал ему вслед. Убрал топорики и бросился в реку. Пальцем ноги ударился об острый камень, но не обратил внимания. Ступал по камням и не обращал внимания. Потом земля пропала из-под ног, я ушел под воду, захлебнулся и закашлялся. Высунул голову из воды, но ноги не доставали до дна. А потом словно какой-то дух пнул меня, только то вода была, холодная, тащившая меня на середину реки, а потом топившая меня, издеваясь над моими усилиями плыть, крутя меня колесом головой вниз, таща меня туда, куда не добирался лунный свет, и чем больше я сопротивлялся, тем сильнее тянула вода, а я и не думал прекращать бороться, и не думал, что устал, не думал, что вода стала холоднее и чернее. И я вытянул руку, думая, что она в воздухе окажется, но слишком уж я глубоко погрузился – и тонул, тонул, тонул.

А потом чья-то рука ухватила мою и потащила меня вверх. Найка. Лететь пытался и сбивался, прыгая, потом падая в воду. Потом опять пробовал взлететь, вытаскивая меня, но сумел только меня по плечи вытащить и с течением бороться. Так и протащил меня до берега реки, где поджидал Аеси.

– Река едва тебя не унесла, – сказал Аеси.

– Тварь улетает, – сказал я, хватая ртом воздух.

– Возможно, его обидела твоя раздраженность.

– Тварь улетает, – сказал я. Перевел дыхание, вытащил топорики и зашагал.

– Никакой признательности Ипу…

– Он уходит.

Я пустился бегом.

Река смыла весь пепел с моей кожи, и я сделался черен, как небо. По-прежнему тянулась саванна, по-прежнему осушенная кустиками и поющими колючками, сошедшимися близко друг к другу, но места этого я не узнавал. Сасабонсам два раза хлопнул крыльями, только слышалось это далеко-далеко, будто то не хлопанье было, а эхо. Впереди шагах в трехстах поднялись высокие деревья. Найка кричал что-то, но я не расслышал. Вновь хлопанье. По звуку судя, от деревьев донеслось, вот туда я и побежал. Споткнулся о камень и упал, но злость одолела боль, я поднялся и продолжил бег. Почва стала влажной. Я бежал через высыхающий пруд, по траве, царапавшей мне колени, мимо колючих кустиков, разбросанных, будто наросты по коже, я через них перепрыгивал, в них же и попадался. Никакого хлопанья больше слышно не было, хотя ухо я держал востро и вскоре расслышал его поближе. Даже нюх мой не потребовался. Деревья делали обычное для деревьев дело: торчали на пути. Никакой дорожки, одни гигантские колючки да нетронуто дикий буш, обходя который я непременно налетал на колючки.

Всадники на лошадях. С сотню, прикинул я. Всматривался в лошадей, стараясь понять, откуда они. На голове воинский доспех до самого конца длинной морды. Круп укрыт теплой тканью, но не так длинно, как у лошадей из Джубы. Хвосты длинные. Седло поверх нескольких слоев плотной ткани, а в уголках ткани северные узоры, каких я много лет уже не видел. Может, половина лошадей были вороными, остальные гнедыми и белыми. Мне бы следовало воинов рассмотреть. Толстое одеяние, чтоб от копья защитить, и пики с двумя зубцами. Мужчины – все, кроме одной.

– Назови себя, – потребовала она, увидев меня. Я ничего не отвечал.

Семеро всадников окружили меня, опустив пики. Обычно я про мечи или пики даже не думал, но иногда бывало по-другому. Тут вся обстановка вокруг них и меня была другой.

– Назови себя, – повторила она. Я не шевельнулся.

В лунном свете все они были сплошь в перьях и в блеске. Доспехи серебрились в темном сиянии, перья на головных уборах топорщились, как у встретившихся птиц. Темные их руки наставили пики на меня. Они не могли разобрать в ночи, кто я такой. Я не мог разобрать, кто они такие.

– Следопыт, – сказал я.

– Он не говорит на нашем языке, – произнес другой всадник.

– Ничего особенного в языке Фасиси, – сказал я.

– Тогда как же твое имя?

– Я Следопыт, – сказал я.

– Больше я спрашивать не стану.

– Так и не спрашивай. Сказал же: мое имя Следопыт. Твое имя не Глухая?

Она направила лошадь вперед и кольнула меня пикой. Я отскочил назад. Лица ее мне не было видно, один только блестящий боевой шлем. Она засмеялась. Опять кольнула меня. Я схватился за топорик. Пришло ощущение, будто паника ушла от меня на день назад, потом она встала сразу у меня за спиной, потом в голове моей оказалась, и я плотно зажмурил глаза.

– Может, тебя зовут Бессмертным, раз, похоже, нет у тебя страха, что я убью тебя.

– Поступай, как долг требует. Если я хоть одного из вас прихвачу с собой, смерть уже будет достойной.

– Ни у кого из нас нет отвращения к смерти, охотник.

– А у кого-то из вас есть отвращение к разговору?

– Для человека, по виду судя, из речного народа у тебя неплохо язык подвешен.

– Жаль, что не знаю я стихов бунтарей Фасиси.

– Бунтарей?