Черный Леопард, Рыжий Волк

Я вынул два своих ножа и воткнул ему их в оба глаза. Кровь из его глаз почти ослепила мои. Он взревел, как десять львов, навзничь упал на свое правое крыло и сломал его в кости. Заревел еще громче, забился по кругу, пока не ухватился за оба ножа и не выдернул их, вопя при каждом рывке. Побежал – прямо в дерево, упал на спину, вскочил и опять побежал – в другое дерево. Я подобрал палку и швырнул ее позади него. Он вздрогнул, развернулся и побежал, ударившись еще об одно дерево. Сасабонсам пробовал взмахнуть крыльями, но взмахнуть получалось одним левым крылом. Правое поднималось, но оно было сломано и не действовало. Пока он тыкался в деревья, я поискал вокруг ножи. Тварь опять взревела, топала по земле, рвала когтями траву и землю, отыскивая меня, подходя с комьями грязи, листьев и травы, тяжело дыша, ревя и вскрикивая. Потом он дотронулся до глаз и завыл.

Я нашел один нож. Взглянул на его шею. И на бледную грудь с розовыми сосками. Видел, как сильно пугается он всего. Видел, как оперся он на правое крыло и опять сломал его.

Сасабонсам повалился на спину.

Я поднялся и едва не упал на одно колено. Снова поднялся и, хромая, побрел прочь.

Обратно через кусты, вниз по склону холма и через речку. Сасабонсам все еще выл, вопил и орал. Потом он затих.

Я много лун тому назад доискался бы, отчего любая судьба была мне безразлична. Мне было все равно. Найка все еще висел на дереве, все еще старался освободиться. Я нашел один топорик в кустах под его деревом, а в нескольких шагах и другой. Расслышал я его раньше, чем увидел: карабкался, добираясь до Найки, к сладостному месту крови попить. Малец. Я метнул топорик, но от боли в ногах промахнулся всего на расстоянии вытянутой руки от мальцова личика. Он торопливо вскарабкался обратно на дерево. Я бросил второй топорик вправо от Найки и перерубил лианы, что стягивали ему руку. Рывком он освободил ее. Я думал, он скажет что-нибудь. Думал, что не было ничего такого, что он сказать мог, что мне было б небезразлично услышать. Я упал на одно колено. Потом он выкрикнул мое имя, и я услышал хлопанье крыльев.

Обернувшись, увидел Сасабонсама, тот размахивал руками в воздухе и скреб землю, принюхиваясь. Меня вынюхивал так же, как я вынюхивал всех. Я попятился назад и перепрыгнул через упавшую ветку.

А потом был сплошной гром и молнии: один удар, потом три, и все били в Сасабонсама, но не в точку, а просто громыхали и били, расходясь по всему его телу, заскакивая в рот и в уши, огнем, жижей и дымом выходя из глаз и рта, и еще что-то вырывалось у него изо рта, не крик, не визг, не вопль. Вой. Шерсть и кожа на нем загорелись, он зашатался, на колено припал, а молнии все били в него, и гром на него обрушивался, и пал Сасабонсам, и тело его сгорело в громадном пламени, какое так же быстро и угасло.

Найка упал с дерева. Говорил мне что-то, только я не слушал. Подхватил свой топорик, подошел к обгоревшему скелету Сасабонсама и взмахнул им возле его шеи. Размахнулся и рубанул, размахнулся и рубанул, и рубал до тех пор, пока топор через шкуру не пробился, через кости и в землю не вошел. Рухнул на колени и не замечал, что ору, пока Найка меня за плечо не тронул. Я оттолкнул его, едва топориком в него не запустил.

– Убери от меня свои гадкие руки, – сказал я.

Он попятился, воздев руки в воздух.

– Я жизнь тебе спас, – выговорил Найка.

– Ты же ее и забрал. Не велика ценность, но ты забрал ее.

Неподалеку от Сасабонсама вырыл я руками в земле ямку, положил в нее ожерелье из зубов моих детишек, потом опять ямку засыпал. Неспешно похлопал землю, выравнивая ее, и все не мог уйти, все не мог перестать похлопывать и выравнивать, пока не стало чудиться, будто создаю я что-то прекрасное.

– Я так и не схоронил Нсаку. Когда проснулся и увидел ее мертвой, понял, что надо удирать. Потому что обращен я был, понимаешь? Потому что я обращен был.

– Нет. Потому что ты трус, – сказал я.

– Потому что я проспал очень долго, а когда проснулся, кожа у меня стала белой и крылья появились.

– Потому что ты трус бесхребетный, кто только на обман способен. По мне, так она одна только и сражалась. Как ты избавился от этого?

– Моей памяти?

– Твоей вины, – сказал я.

Он рассмеялся:

– Хочешь услышать мое покаяние в том, что предал тебя.

– Я ничего не хочу слушать.

– Просто ты вопрос задал.

– Ты на него ответил. Нет у тебя никакого покаяния, чтоб избавляться. Не человек ты, я понял это еще до того, как на сброшенную тобой кожу наткнулся. Ты действовал, будто тебя чесотка одолела, только в том, чтобы шкуру сбрасывать, нет для тебя ничего нового.

– Верно, даже в облике человеческом я был ближе к змее или к ящерице, даже к птице.

– Почему ты предал меня?

– Значит, все ж таки ищешь раскаяния.

– Етить всех богов на твое раскаяние. Мне свидетельство нужно.