Чёрный обелиск

— Нет, не пойдет! — решительно произносит Кнопф. — Бабы с ума сойдут от страха! Пусть стоит у вас. И чтобы все было как положено! Вы отвечаете за его сохранность! И застрахуйте его! За свой счет!

Мне надоел его фельдфебельский тон.

— А как насчет того, чтобы вы каждый день лично проводили утренний осмотр своему памятнику? — спрашиваю я. — Не повреждена ли полировка, правильно ли он стоит в строю, держит ли равнение, видна ли грудь четвертого надгробия, втянут ли живот, то есть постамент, стоят ли кусты вокруг по стойке смирно... А если прикажете, господин Генрих Кролль каждое утро в мундире будет отдавать вам устный рапорт перед строем. Ему это понравится.

Кнопф мрачно смотрит на меня.

— Прусский порядок — вот чего нам не хватает! — отвечает он и оглушительно рыгает.

Запах водки резко усиливается и становится пронзительным. Старик явно несколько дней ничего не ел. Рыгнув еще раз, уже мягче и мелодичней, он таращится на нас еще несколько секунд безжалостными глазами штатного фельдфебеля запаса, потом поворачивается, с трудом держась на ногах, и прямой наводкой устремляется в ближайший кабак, с последними миллиардами из семейного бюджета в кармане.

Герда стоит перед плиткой и готовит голубцы. Она голая, в стоптанных зеленых туфлях, через правое плечо перекинуто красное клетчатое кухонное полотенце. Пахнет капустой, жиром, пудрой и духами, за окном краснеют листья дикого винограда, осень смотрит в комнату холодными синими глазами.

— Хорошо, что ты наконец заглянул ко мне, — говорит она. — Завтра я съезжаю с этой квартиры.

— Да?

Она непринужденно стоит перед плиткой и ничуть не смущается, зная цену своему телу.

— Да, — отвечает она и оборачивается. — Тебя это интересует?

— Интересует, Герда. И куда же ты переезжаешь?

— В отель «Валгалла».

— К Эдуарду?

— Да, к Эдуарду.

Она встряхивает сковородку с голубцами.

— Ты что-нибудь имеешь против?

Я смотрю на нее. Что я могу иметь против? Я бы хотел иметь что-нибудь против! Несколько секунд я борюсь с соблазном соврать ей, но я знаю, что она видит меня насквозь.

— А в «Красной мельнице» ты уже не будешь работать?

— Я уже давно там не работаю. Тебе просто в последнее время было не до меня. Нет, хватит с меня «Красных мельниц». В нашей профессии можно помереть с голоду. Я остаюсь в Верденбрюке.

— У Эдуарда...

— Да, у Эдуарда. Он дает мне бар. Буду барменшей.

— А жить будешь в «Валгалле»?

— Да, в «Валгалле», наверху, в мансарде, и работать буду в «Валгалле». Я уже не так молода, как ты думаешь, мне пора уже прибиться к какому-нибудь берегу, не дожидаясь, когда мне перестанут давать ангажементы. С цирком тоже ничего не получилось. Это была последняя попытка, так, для очистки совести.

— Герда, ты еще много лет будешь получать ангажементы.

— Ты в этом ничего не понимаешь. Я знаю, что делаю.

Я смотрю на раскачивающиеся перед окном красные листья винограда. Не знаю, отчего, но я чувствую себя трусом и предателем. Мои отношения с Гердой были всего лишь чем-то вроде коротенького любовного приключения солдата на побывке. Но для одного из двоих они, наверное, всегда означают чуть больше этого.

— Я хотела, чтобы ты узнал это от меня самой, — говорит Герда.

— Что между нами все кончено?

Она кивает.

— Я люблю честную игру. Эдуард — единственный человек, который предложил мне этот самый «берег», а я знаю, что это значит. И не хочу вранья.

— А... зачем же ты... — Я умолкаю, не договорив.

— Зачем я опять спала с тобой? Видишь ли, странствующие артисты — народ сентиментальный. — Она смеется. — Прощание с молодостью. Ну ладно, садись за стол, голубцы готовы.

Она ставит на стол тарелки. Мне вдруг становится до боли грустно.

— Ну как твоя большая, небесная любовь? — спрашивает она.

— Никак, Герда. Никак.

Она кладет голубцы на тарелки.

— Когда у тебя опять будет какая-нибудь подружка, — говорит она, — не рассказывай ей о других своих романах. Ты меня понимаешь?

— Да. Прости меня, Герда!

— Еще чего придумал! Заткнись и ешь давай!

Я смотрю на нее. Она спокойна и деловита, лицо у нее ясное и уверенное, она с детства привыкла жить независимо, она знает свою жизнь и смирилась с ней. У нее есть многое из того, чего нет у меня, и я хотел бы любить ее, хотел бы, чтобы жизнь была ясной и обозримой, и я всегда знал, что́ мне нужно, я не хочу знать слишком много, но это — непременно.

— Знаешь, мне нужно не много, — говорит Герда. — Я выросла в семье, где детей воспитывали ремнем и оплеухами, потом убежала из дома. Сейчас мне надоела моя профессия, и я хочу стать оседлой. Эдуард — не самый плохой вариант.

— Он тщеславный и жадный, — говорю я и злюсь на себя за то, что говорю это.

— Это лучше, чем квашня, бездельник и транжир, если уж выбирать мужа.

— Вы хотите пожениться?.. — спрашиваю я удивленно. — Ты ему вправду веришь? Да он использует тебя, а потом женится на какой-нибудь богатой дочери владельца отеля!

— Он ничего мне не обещал. Мы только заключили с ним контракт, на три года, о том, что я буду барменшей. А через три года он поймет, что без меня ему не обойтись.

— Ты изменилась...

— Глупый! Я просто приняла решение.