Чёрный обелиск

— Ну взял грех на душу. А что я могу с собой поделать? — отвечает Карл. — Вы же знаете, как иногда бывает на душе вечером! Но кто же мог подумать, что эта стерва распустит язык! Я их вычеркну из списка своих клиентов! А вот вы, дорогой друг, — выбирайте, что хотите! — Он показывает на образцы кожи. — Туфли по мерке, высшего качества — в подарок! Что вам больше по душе? Опоек черный, коричневый, желтый, лак, замша... Я лично сошью их для вас...

— Лак, — говорю я.

Я возвращаюсь домой и вижу во дворе чей-то темный силуэт. Это и в самом деле старик Кнопф, который опередил меня всего на несколько секунд и теперь, как ни в чем бывало, как будто его никто не объявлял покойником, готовится в очередной раз осквернить черный обелиск.

— Господин фельдфебель, — говорю я и беру его за локоть. — Для ваших ночных излияний у вас теперь есть свой собственный памятник. Используйте его в этих целях!

Я подвожу его к надгробию, которое он купил, и на всякий случай жду перед дверью, чтобы он не передумал и не вернулся к обелиску.

Кнопф таращится на меня.

— Мой собственный памятник? Вы что, спятили? Сколько он сейчас стоит?

— По вечернему курсу доллара — девять миллиардов.

— И вы хотите, чтобы я ссал на собственные деньги?..

Его глаза несколько секунд тупо блуждают по двору, потом он поворачивается и, шатаясь и ворча себе что-то под нос, идет в дом. То, чего не удавалось добиться никому, сделало обыкновенное чувство собственника! Фельдфебель наконец решил воспользоваться своим туалетом. И кто-то после этого еще агитирует за коммунизм! Собственность — вот истинный залог порядка!

Я еще какое-то время стою во дворе и думаю о том, что природе понадобились миллионы лет, чтобы превратить амебу в рыбу, потом в лягушку, в позвоночное, в обезьяну и, наконец, в старого Кнопфа, создание, напичканное физическими и химическими чудесами, с гениальной системой кровообращения, с этой маленькой машинкой под названием «сердце», совершенство которой вызывает благоговейный восторг, с печенью и двумя почками, по сравнению с которыми химический концерн «ИГ-Фарбениндустри» — жалкая кустарная лавка; и это всё, это ходячее чудо, именуемое штатным фельдфебелем Кнопфом, которое непрестанно совершенствуется уже несколько миллионов лет, — предназначено лишь для того, чтобы оно с десяток лет, здесь, на земле, гоняло до седьмого пота бедных крестьянских парней, а потом, получив скромную пенсию, предалось беспробудному пьянству?.. Нет, Бог определенно тратит иногда слишком много сил и времени на то, что совершенно того не стоит!

Покачав головой, я включаю свет в своей комнате и застывшим взглядом смотрю в зеркало. Вот еще одно ходячее чудо природы, которое тоже никак не найдет себе достойного применения. Я выключаю свет и раздеваюсь в темноте.

23

В аллее мне попадается навстречу молодая дама. Сегодня воскресенье, и я уже видел ее в церкви. Она в светло-сером изящном костюме, маленькой фетровой шляпке и серых замшевых туфлях, ее зовут Женевьева Терховен, и она меня не узнает.

Она была со своей матерью в церкви. Я видел ее, видел Бодендика, видел Вернике, у которого на лбу огромными буквами написан успех. Я ходил по саду и уже ни на что не надеялся, и вдруг она идет мне навстречу по уже почти голой аллее. Одна. Я останавливаюсь. Она приближается, тоненькая, легкая, элегантная, и во мне вдруг все оживает — тоска, болезненно острое блаженство и голос крови. Я не в состоянии говорить. От Вернике я знаю, что она здорова, что тени рассеялись, и я сам это чувствую. Она снова рядом, совершенно другая, но так близко, и между нами — никаких барьеров, воздвигнутых болезнью; любовь бьет фонтаном из моих глаз, из моих рук, а кровь, как беззвучный вихрь, гонит по жилам вверх, в мозг, головокружение. Она смотрит на меня.

— Изабелла... — говорю я.

Она опять устремляет на меня взгляд; лоб ее прорезает узенькая морщинка.

— Вы... мне?

До меня не сразу доходит смысл происходящего. Я машинально пытаюсь напомнить ей о себе.

— Изабелла! — повторяю я. — Ты меня не узнаешь? Я же Рудольф.

— Рудольф? — переспрашивает она. — Рудольф... Простите, не понимаю.

Я в ужасе смотрю на нее.

— Мы так много говорили друг с другом... — произношу я наконец.

Она кивает.

— Да, я провела здесь несколько месяцев. Многое я уже успела забыть, извините! А вы здесь — тоже давно?

— Я? Я никогда здесь не жил! Я просто играл здесь на органе. А потом...

— На органе? Ах да. Понимаю, — вежливо отвечает Женевьева Терховен. — В часовне. Помню. Извините, что я на минутку забыла об этом. Вы очень хорошо играли. Спасибо вам.

Я стою перед ней, как идиот, и не понимаю, чего я еще жду. Женевьева, по-видимому, тоже.

— Простите, — говорит она. — Мне пора. У меня еще столько дел. Я скоро уезжаю.

— Вы уезжаете?

— Да... — отвечает она удивленно.

— И вы ничего не помните?.. Ни об именах, которые спадают ночью, как покрывало, ни о цветах, говорящих разными голосами?

Изабелла растерянно пожимает плечами.

— Стихи... — говорит она затем с улыбкой. — Я всегда любила стихи. Но их так много! Все не упомнишь...