Чёрный обелиск

Я хочу уйти, но что-то меня удерживает. Если уж человек сам себя мучает, он редко упускает лишний случай усугубить свои муки. Является Бодендик. Сегодня он на редкость приветлив и искренне доброжелателен. Потом приходят мать с дочерью, и начинается плоская, светская беседа. Матери лет сорок пять, она полновата, незатейливо хороша собой и начинена легкими, круглыми фразами, которые непринужденно раздает направо и налево. Она на всё заранее знает ответ и подает реплики, ни секунды не раздумывая.

Я рассматриваю Изабеллу. Временами, на доли секунды, мне кажется, что я узнаю в ее чертах то другое, любимое, дикое и испуганно-потерянное лицо; но оно тут же тонет в монотонном плеске разговора о современном устройстве санатория — причем, обе дамы используют только это слово, — о чудесном виде, открывающемся с холма, о старинном городе, о дядюшках и тетушках в Страсбурге и в Голландии, о тяжелых временах, о необходимости верить, о качестве лотарингских вин и о прекрасном Эльзасе. Ни одного слова о том, что меня еще совсем недавно так поражало и возбуждало. Все бесследно исчезло, словно никогда и не было.

Я вскоре встаю из-за стола и прощаюсь.

— Прощайте, фройляйн Терховен, — говорю я. — Я слышал, вы на этой неделе уезжаете.

Она кивает.

— А вечером вы сегодня не придете? — спрашивает меня Вернике.

— Приду. На молебен.

— Ну так заходите ко мне потом выпить по стаканчику. Наши дамы, надеюсь, тоже окажут мне честь?

— С удовольствием, — отвечает мать Изабеллы. — Мы все равно идем на молебен.

Вечер оказался еще хуже, чем день. Мягкий свет его обманчив. Я видел Изабеллу в часовне. Над ее головой плыло сияние свечей. Она почти не шевелилась. Лица больных, похожие на светлые плоские луны, как по команде, повернулись на звуки органа. Изабелла молилась. Она была здорова.

После молебна мне не становится лучше. Мне удается перехватить Женевьеву у выхода и пройти с ней вдвоем несколько десятков метров. Мы идем по аллее. Я не знаю, что говорить. Женевьева зябко кутается в свой плащ.

— Как уже холодно по вечерам.

— Да. Вы на этой неделе уезжаете?

— Хотелось бы. Я так давно не была дома.

— И вы рады отъезду?

— Конечно.

Больше говорить нечего. Но я ничего не могу с собой поделать: те же шаги, то же лицо в темноте, то же мягкое предчувствие...

— Изабелла! — говорю я уже у самого выхода из аллеи.

— Простите?.. — произносит она удивленно.

— Ах не обращайте внимания! Это просто имя.

Она замедляет шаги.

— Вы, вероятно, меня с кем-то путаете, — говорит она. — Меня зовут Женевьева.

— Да, конечно. Изабелла — это имя одной женщины. Мы не раз говорили с вами о ней.

— Да? Возможно. О чем только не приходится говорить, — произносит она извиняющимся тоном. — Немудрено, что многое забывается.

— Еще бы.

— Вы знали эту женщину?

— Да. Во всяком случае, мне так казалось.

Она тихо смеется.

— Как романтично. Простите, что я не сразу вспомнила. Как же я могла забыть!

Я неотрывно смотрю на нее. Она ничего не помнит, я это вижу. Она лжет из вежливости.

— За последние недели столько всего произошло, — говорит она легко и с едва заметной ноткой высокомерия. — Поэтому неудивительно, что в голове все путается. — И, чтобы загладить невежливость, спрашивает: — И чем же все это кончилось?

— Что?

— То, что вы мне рассказывали об этой Изабелле?

— Ах это! Ничем. Она умерла.

Она испуганно замирает на месте.

— Умерла? Ах как это печально! Простите меня, я не знала...

— Ничего. Да и знакомство это было мимолетным.

— И что же, умерла внезапно?

— Да. Но так, что даже не заметила этого. Это ведь тоже много значит.

— Конечно. — Она протягивает мне руку. — Мне и в самом деле очень жаль.

Рука у нее твердая, узкая и прохладная. Она уже не дрожит. Это рука молодой дамы, которая допустила легкую бестактность и тут же загладила ее.

— Красивое имя — Изабелла, — говорит она. — Я раньше ненавидела свое имя.

— А теперь?

— Теперь уже нет, — отвечает Женевьева приветливо.

Она и потом сохраняет эту ровную приветливость. Эту фатальную вежливость, адресованную жителям маленького городка, с которыми судьба свела ее на короткое время и которых она потом быстро забудет. Я вдруг остро чувствую, что на мне неказистый, мешковатый костюм, точнее, старый солдатский мундир, перешитый портным Зульцбликом. Женевьева же, напротив, одета очень элегантно. Как и раньше; только раньше мне это не так бросалось в глаза. Они с матерью решили сначала поехать на несколько недель в Берлин. Мать — сама непосредственность и сердечность.

— Театры! Концерты! В больших городах как-то сразу оживаешь! А магазины! А новые моды! — Она ласково треплет дочь по руке. — Побалуем себя как следует, верно?