Чёрный обелиск

Женевьева кивает. Вернике счастлив и горд. Они ее угробили. Но что именно они убили в ней? Что-то, что, может быть, есть в каждом из нас? Только глубоко запрятано, засыпано. Что же это такое? Наверное, это есть и во мне? И тоже убито? Или никогда и не было свободным? Что это? То, что было до меня и будет после меня? Что-то, что важнее меня? Или все это лишь жалкая иллюзия некоего сумбурного глубокомыслия, смещение чувств, обман, вздор, выдающий себя за глубокий смысл, как утверждает Вернике? Но почему же я так любил это? Почему оно набросилось на меня, как леопард на быка? Почему я не могу забыть это? Я словно сидел в наглухо закрытом пространстве и передо мной вдруг, несмотря на Вернике, распахнулась дверь, и я увидел дождь, молнии и звезды...

Я встаю.

— Что с вами? — спрашивает Вернике. — Вы какой-то дерганный! Как... — Он делает паузу и прибавляет: — Как курс доллара.

— Ах доллар! — произносит мать Женевьевы и вздыхает. — Это просто несчастье! К счастью, дядюшка Гастон...

Я уже не слышу, что сделал дядюшка Гастон. Я вдруг стою на крыльце и помню только, что сказал Изабелле: «Спасибо вам за все!», а она удивленно спросила: «За что?»

Я медленно иду к воротам. «Спокойной ночи, милая, родная, дикая душа! — думаю я. — Прощай, Изабелла! Ты никуда не исчезла, я вдруг понял это. Ты никуда не канула и не умерла! Ты просто отдалилась от меня, улетела! Нет, хуже — ты вдруг стала невидимой, как древние боги; длина волны изменилась, и ты, еще будучи рядом, близко, стала недоступной. И ты всегда будешь где-то рядом, ты никогда не исчезнешь — всё и всегда рядом, близко, ничто не исчезает и не умирает, а лишь отделяется, словно завесой, игрой света и тени, он всегда рядом — лик, бывший до рождения и вечно пребывающий после смерти, он временами просвечивает сквозь то, что мы называем жизнью и ослепляет нас на секунду, и мы каждый раз после этого становимся чуточку другими!»

Я вдруг замечаю, что иду все быстрее и быстрее и в конце концов бегу. Я уже весь мокрый, рубашка прилипла к спине. Я подбегаю к воротам и иду назад; меня переполняет мощное чувство освобождения, все оси мироздания прошли вдруг сквозь мое сердце; рождение и смерть — лишь слова, дикие гуси летят надо мной со дня сотворения мира, нет больше ни вопросов, ни ответов! Прощай, Изабелла! Приветствую тебя, Изабелла! Прощай, жизнь! Приветствую тебя, жизнь!»

Я не сразу замечаю, что идет дождь. Подняв лицо навстречу каплям, я пью небесную влагу. Потом иду к воротам. Там темнеет чей-то высокий силуэт, благоухающий вином и ладаном.

Мы вместе проходим через ворота. Сторож запирает за нами замок.

— Ну что? — спрашивает Бодендик. — Где вы пропадали? Искали Бога?

— Нет. Я Его нашел.

Он сердито хлопает глазами из-под своей обмякшей шляпы.

— Где? В природе?

— Даже не знаю, где. А что, Его можно найти только в определенных местах?

— В алтаре, — бурчит Бодендик и показывает направо. — Мне сюда. А вы какой дорогой пойдете?

— И той, и этой... Всеми одновременно, господин викарий.

— Вы же не так уж много и выпили! — с сердитым удивлением рычит он мне вслед.

Я вхожу в наш двор. Из-за двери на меня вдруг кто-то прыгает и хватает за шиворот.

— Наконец-то я до тебя добрался, паскуда!

Я отбрасываю его от себя в полной уверенности, что это чей-то розыгрыш. Но он через секунду бьет меня головой в солнечное сплетение. Я падаю на обелиск, успев пнуть нападающего ногой в живот. Удар получается не сильный, поскольку я наношу его в падении. Тот снова бросается на меня, и я наконец узнаю мясника Ватцека.

— Вы что, очумели? — спрашиваю я. — Вы меня не узнаете?

— Еще как узнаю, ублюдок! — Ватцек хватает меня за горло. — Теперь тебе крышка!

Я не могу понять, пьян он или трезв. Да мне и некогда раздумывать. Ватцек ниже меня ростом, но мускулы у него — как у быка. Мне удается перевернуться назад и прижать его к обелиску. Он слегка разжимает свои клещи; я вместе с ним откатываюсь вбок и бью его головой о постамент. Ватцек отпускает меня. Я для верности бью его локтем в подбородок, встаю на ноги, иду к воротам и включаю свет.

— Ну и что все это значит? — спрашиваю я.

Ватцек медленно поднимается. Он еще немного оглушен и трясет головой. Я не спускаю с него глаз. Вдруг он снова бросается на меня, выставив вперед голову, как таран. Я делаю шаг в сторону, даю ему подножку, и он снова с глухим стуком врезается в обелиск, на этот раз в полированную часть постамента. Любой другой на его месте потерял бы сознание. Но Ватцек только пошатнулся. Он поворачивается, и в руке у него блестит нож. Длинный и острый, как бритва, тесак мясника. Он достал его из-за голенища сапога и опять несется на меня. Я даже не пытаюсь изображать героя: против человека, который владеет ножом, как профессиональный мясник, это было бы самоубийством. Я прыгаю за обелиск, Ватцек — за мной. Но я, к счастью, оказываюсь быстрее и проворнее.

— Вы что, спятили? — шиплю я на него. — Вы хотите, чтобы вас повесили за убийство?

— Я тебе покажу, как спать с моей женой! — пыхтит Ватцек. — Ты у меня кровью умоешься!

Теперь я наконец понимаю, в чем дело.