Чёрный обелиск

— И ты ее будешь есть? — спрашивает Георг.

— Конечно, буду! Во Франции я ел конское мясо и похуже. Но ты мне зубы не заговаривай! Это, так сказать, дар Ватцека. И передо мной сложная дилемма.

— Вся ее сложность происходит исключительно от твоей склонности к драматизации событий.

— Ну хорошо. Пусть будет так. Но я все же спас тебе жизнь. Не думаю, что старая Конерсманша прекратит слежку. Стоят ли твои похождения такого риска?

Георг достает из шкафа бразильскую сигару.

— Ватцек теперь считает тебя своим братом, — говорит он. — Ты что, испытываешь угрызения совести?

— Нет. Он, к тому же, нацист — это аннулирует наше одностороннее братство. Но давай не будем отвлекаться от темы.

— Ватцек и мой брат, — заявляет Георг, выдыхая белый дым сигары в лицо святой Катарины из раскрашенного гипса. — Лиза изменяет мне так же, как ему.

— Ты это сейчас выдумал? — спрашиваю я изумленно.

— Ничего подобного. Откуда у нее все ее платья? Ватцек, как муж, не задумывается над этим. Зато я понимаю, что к чему.

— Ты?

— Она сама мне призналась; я ее даже не спрашивал об этом. Она заявила, что хочет, чтобы между нами все было честно. Она говорила это совершенно серьезно — без всяких шуток.

— А ты? Ты изменяешь ей с мифическими персонажами, продуктами твоей фантазии, и героинями твоих журналов?

— Разумеется. Что такое вообще — «измена»? Этим словом обычно пользуются те, кому, как ты выражаешься, «изменяют». С каких это пор чувство имеет какое бы то ни было отношение к морали? Разве я для этого дал тебе послевоенное воспитание, здесь, среди всех этих символов бренности жизни? «Измена» — такое вульгарное слово для выражения тончайшей, последней неудовлетворенности, стремления к большему, жажды новизны!..

— Ладно, считай, что ты меня убедил! — прерываю я его. — Вон тот коротконогий, но очень сильный мужчина с огромной шишкой на лбу, который как раз входит в подъезд, — это вышеупомянутый, свежевымытый мясник Ватцек. Он подстриг волосы и наверняка благоухает одеколоном. Хочет понравиться жене. Разве это не трогательно?

— Конечно. Но он никогда не понравится своей жене.

— Зачем же она вышла за него?

— С тех пор как она вышла за него, она стала на шесть лет старше. А вышла она за него во время войны, когда ей очень хотелось есть, а он мог добыть много мяса.

— А почему она не уйдет от него?

— Потому что он пригрозил, что перережет всю ее семью.

— Это она тебе рассказала?

— Да.

— Боже мой! И ты в это веришь?

Георг ловко выпускает изящное кольцо дыма.

— Когда ты, гордый циник, доживешь до моих лет, ты, может быть, поймешь, что вера — не только удобная штука, но иногда даже соответствует действительности.

— Хорошо, — говорю я. — Но как ты все-таки смотришь на длинный тесак мясника Ватцека и острый глаз вдовы Конерсман?

— Мрачно, — отвечает он. — А Ватцек — идиот. Он в настоящее время счастливее, чем когда бы то ни было — потому что Лиза ему изменяет и, чтобы усыпить его бдительность, более приветлива с ним. Подожди, ты еще увидишь, как он будет орать, когда она снова станет верной женой и начнет вымещать на нем свою злость. Ладно, пошли обедать! Продолжить совместный анализ ситуации можно будет и после.

Эдуард чуть не падает в обморок, когда мы переступаем порог «Валгаллы». Доллар уже подбирается к триллиону, а тут опять заявляемся мы, да еще с таким видом, будто у нас неисчерпаемый запас талонов на обед.

— Вы их сами печатаете!.. — заявляет он. — Вы самые настоящие фальшивомонетчики! Вы тайно печатаете талоны!

— Соблаговолите подать нам бутылку Форстер Иезуитенгартена, — с достоинством произносит Георг. — Но только после обеда.

— Почему это после обеда? — с подозрением переспрашивает Эдуард. — Что вы опять мудрите?

— Потому что это слишком хорошее вино для того, что́ ты в последние недели подаешь под видом еды, — отвечаю я.

Эдуард раздувается от возмущения.

— Обедать на прошлогодние талоны — за каких-то вшивых шесть тысяч марок! — да еще критиковать мою кухню! — это уж слишком! Другой бы на моем месте давно вызвал полицию!

— Вызывай, не стесняйся! Только учти: еще одно слово — и мы будем обедать здесь, а вино пить в «Гогенцоллерне»!

Эдуард после этих слов становится похож на воздушный шар, который вот-вот лопнет. Но он берет себя в руки. Из-за вина.

— Язву желудка — вот что я с вами заработал и больше ничего! — бормочет он, поспешно удаляясь. — Из-за вас мой желудок уже ничего, кроме молока, не принимает!

Мы садимся за столик и осматриваемся. Я украдкой, испытывая угрызения совести, кошусь на стойку бара, но Герды там нет. Зато я вижу, как через зал, бодрой походкой, ухмыляясь, к нам направляется знакомая личность.

— Кого я вижу! — говорю я Георгу. — Ризенфельд! Уже опять здесь! Кто знал тоску, поймет мои страданья...[39]

Ризенфельд приветствует нас.

— Вы приехали как раз вовремя, чтобы поблагодарить нашего юного идеалиста, — говорит Георг. — Он вчера за вас дрался на дуэли. Это была американская дуэль — нож против куска мрамора.

— Что такое? — Ризенфельд садится и через весь зал заказывает бокал пива. — Что за дуэль?