Чёрный обелиск

Я с изумлением смотрю на Эдуарда. У него и в самом деле слезы на глазах. Но кто его знает, насколько это искренне!

— Я тебе не верю, — говорю я. — Ты ему сам столько раз этого желал! Я свидетель! Тебе жалко было для него этого несчастного вина!

— Клянусь вам — нет! Я иногда ворчал на него, как это часто бывает с друзьями. Но я же не всерьез! — Слезы в его глазах уже величиной с горошину. — Он же и в самом деле спас мне жизнь.

Ризенфельд встает из-за столика.

— Ну с меня довольно этой сентиментальной жизнеспасательной чуши! Вы завтра после обеда будете в конторе? Хорошо!

— Только не посылайте больше цветов, Ризенфельд! — говорит Георг.

Тот машет рукой и исчезает с не поддающимся определению выражением лица.

— Выпьем за Валентина! — предлагает Эдуард. Его губы дрожат. — Кто бы мог подумать! Всю войну прошел — и вдруг такое! В одну секунду!

— Если уж тебе приспичило быть сентиментальным, так не останавливайся на полпути, — говорю я. — Принеси бутылку того вина, которое ему каждый раз приходилось у тебя выклянчивать.

— Йоханнисбергского, правильно. — Эдуард с готовностью встает и удаляется своей утиной походкой.

— По-моему, он и в самом деле искренне расстроен, — замечает Георг.

— Искренняя скорбь в сочетании с искренним облегчением, — отвечаю я.

— Это я и хотел сказать. Чаще всего так и бывает. Глупо ожидать от него большего.

Мы молчим некоторое время.

— Не многовато ли изменений за несколько минут? — произношу я наконец.

Георг смотрит на меня.

— Прозит! Когда-то же тебе надо уезжать отсюда. А Валентин... Он и так прожил на пару лет дольше, чем можно было предположить в семнадцатом году.

— То же самое можно сказать о любом из нас.

— Да, и надо этим пользоваться.

— А мы не «пользуемся»?

Георг смеется.

— Пользуемся. Когда не хотим ничего другого, кроме того, чем заняты в данный момент.

Я прикладываю два пальца к воображаемому козырьку.

— Значит, я плохо «пользуюсь». А ты?

Георг глубокомысленно щурится.

— Знаешь, что? Давай смоемся отсюда, пока Эдуард не вернулся. Пошел он к черту со своим вином!

— Ласковая... — бормочу я во тьму, обращаясь к ограде. — Ласковая и дикая, мимоза и хлыст... Каким безумцем я был, желая обладать тобой! Разве можно запереть ветер? Что из него получится? Спертый, затхлый воздух. Иди, иди своей дорогой! К театрам и концертам, выходи замуж за отставного офицера и банкира, повелителя инфляции... Прощай, молодость, покидающая лишь того, кто сам тебя покидает! Знамя, реющее на ветру, но не дающееся в руки, парус на фоне безбрежной синевы, фата-моргана, игра пестрых слов... Прощай, Изабелла, прощай, моя запоздалая, судорожно наверстываемая, силой возвращенная из довоенных лет, не по возрасту рассудительная, слишком рано повзрослевшая молодость... Прощай! Прощайте, обе! И я тоже скоро уеду, нам не в чем упрекнуть друг друга, у нас разные пути, но и это — иллюзия, потому что смерть не обманешь, ее можно лишь выдержать, как испытание... Прощай! Мы с каждым днем все больше умираем, но с каждым днем все дольше живем... Вы научили меня этому, и теперь я это не забуду... Ничто не уничтожается, и тот, кто ничего не пытается удержать, владеет всем... Прощайте! Целую вас своими пустыми губами, обнимаю вас своими руками, которые не в силах вас удержать... Прощайте! Прощайте! Живите во мне, вы не исчезнете, пока я вас не забуду...