Чёрный обелиск

Я сижу на последней скамейке аллеи с бутылкой водки в руке. Передо мной как на ладони — лечебница для душевнобольных. В кармане у меня хрустит чек на круглую сумму в твердой валюте: тридцать швейцарских франков. Чудеса продолжаются: одна швейцарская газета, которую я два года бомбил своими стихами, вдруг сдуру решила напечатать одно из них и даже прислала мне чек. Я уже побывал в банке, чтобы удостовериться, что это не розыгрыш и не недоразумение. Директор банка сразу же предложил мне продать ему этот чек за приличную сумму в черных марках. Я ношу чек в нагрудном кармане, поближе к сердцу. Жаль, что он не пришел несколько дней назад. Я бы купил себе костюм и белую рубашку и предстал перед фрау и фройляйн Терховен в более респектабельном виде. Но поезд ушел! В парке свистит декабрьский ветер, в кармане хрустит чек, и я сижу на скамейке в воображаемом смокинге и лакированных туфлях, которые мне все еще шьет Карл Брилль, и славлю Господа Бога и боготворю тебя, Изабелла! Из нагрудного кармана торчит кончик батистового носового платка, я — странствующий капиталист, если захочу — «Красная мельница» будет моей, в руке у меня мерцает любимый напиток бесстрашного пьяницы фельдфебеля Кнопфа, не знающего меры в возлияниях, целебный напиток, которым он обратил в бегство даже смерть, и я пью, мысленно чокаясь с серой стеной, за которой — ты, Изабелла, моя молодость, и твоя мать, и бухгалтер Господа Бога Бодендик, и командующий разумом Вернике, великий хаос и вечная война... Я пью и вижу напротив, слева от меня, окружной родильный дом, в котором еще горит несколько окон и в котором молодые матери разрешаются от бремени, и мне только теперь приходит в голову, что это заведение расположено так близко от сумасшедшего дома... А ведь оно мне знакомо — да и как оно может быть мне незнакомо, когда я в нем родился?.. А я за последние месяцы ни разу не вспомнил об этом! Привет тебе, родной дом, улей плодовитости! Мою мать привезли рожать сюда, потому что мы были бедны, а роды здесь были бесплатными при условии, что они проходили на глазах учебной группы будущих акушерок, так что я уже в раннем младенчестве умудрился послужить науке! Привет тебе, неведомый архитектор, так символически воздвигнувший его в непосредственной близости от психиатрической лечебницы! Скорее всего, он сделал это без всякой иронии, потому что авторами самых смешных шуток всегда выступают серьезные люди. Нередко общественные и политические деятели. Как бы то ни было — возрадуемся нашему разуму, но воздержимся от чрезмерной гордости за него и не будем обольщаться относительно его надежности! Ты, Изабелла, вновь обрела его, этот дар данайцев, и Вернике сидит в своем кабинете и радуется. И он прав. Но правота каждый раз означает еще один шаг к смерти. А тот, кто всегда прав, — это уже черный обелиск! Памятник!

Бутылка опустела. Я швыряю ее в темноту, стараясь забросить как можно дальше. Она с глухим стуком приземляется на мягкую, вспаханную землю. Я встаю. Я уже пьян и вполне созрел для «Красной мельницы». Там Ризенфельд дает сегодня прощальный ужин в честь спасенных жизней на четыре персоны. Будут Георг, Лиза и я, который сначала должен был пройти несколько сугубо личных прощальных процедур. И теперь мы закатим грандиозное общее прощание — прощание с инфляцией.

Поздно ночью мы движемся по Гросе-штрассе, как пьяная траурная процессия. Тусклые фонари подслеповато моргают. Мы раньше времени справили поминки по уходящему году. К нам присоединились еще Вилли с Рене де ла Тур. Вилли и Ризенфельд не на шутку сцепились в споре о ближайшем будущем германской экономики. Ризенфельд страстно проповедует конец инфляции и эру «ржаной марки», а Вилли заявляет, что это невозможно уже хотя бы потому, что для него конец инфляции означает банкротство. Рене де ла Тур многозначительно молчит.

Впереди, сквозь полумрак слабо освещенной улицы мы видим еще одну пьяную процессию. Она движется нам навстречу.

— Георг, — говорю я. — Надо, чтобы наши дамы немного отстали! Похоже, это не самая миролюбивая компания в Верденбрюке...

— Понял.

Мы находимся рядом с площадью Ноймаркт.

— Если увидишь, что дело пахнет керосином, сразу же беги в кафе «Матц»! — инструктирует Георг Лизу. — Спроси там Бодо Леддерхозе и скажи ему, что он нам нужен со своим певческим союзом. — Он поворачивается к Ризенфельду. — А вам лучше сделать вид, как будто вы не имеете к нам никакого отношения.

— Рене, советую тебе смыться, — заявляет Вилли своей даме. — Отойти на запасные позиции.

Встречная компания уже в нескольких метрах от нас. Они в сапогах — мечта немецкого патриота! Все, кроме двух, не старше восемнадцати-двадцати лет. Зато их вдвое больше, чем нас.

Мы проходим друг мимо друга.

— Вот эту красную гниду мы знаем! — кричит вдруг один из них.

Огненно-рыжая шевелюра Вилли светится даже в ночной темноте.

— И лысого тоже! — кричит второй, показывая на Георга. — Бей их!

— Давай, Лиза! — командует Георг.

Мы успеваем увидеть ее сверкающие подметки.