Чёрный обелиск

— А что у него с задницей? — спрашиваю я. — Чего он за нее держится?

— Оса укусила, — отвечает Рене де ла Тур и вкалывает обратно в свою зеленовато-голубую бархатную шапочку длинную булавку.

— Снимаю шляпу! — Я отвешиваю ей поклон и подхожу к Ватцеку.

— Так... — говорю я. — Теперь я знаю, кто мне врезал головой в живот! Это ваша благодарность за лекцию о том, как наладить семейную жизнь?

Ватцек ошалело смотрит на меня.

— Так это вы? А я вас не узнал! Боже мой!

— Он никогда никого не узнает, — заявляет Лиза саркастически.

Ватцек являет собой печальное зрелище. При этом я замечаю, что он и в самом деле последовал моим советам. Он обстриг свою гриву, что, впрочем, сыграло роковую роль в сегодняшней потасовке: благодаря короткой стрижке удар Ризенфельда получился гораздо ощутимее; на нем новая белая рубашка, что тоже пока не пошло ему на пользу: на белом кровь особенно заметна. Нет, ему положительно не везет!

— Марш домой, пьянь! Бандитская рожа! — командует Лиза, поворачивается и уходит.

Ватцек покорно следует за ней. Они шагают по площади — одинокая пара. Никто не идет за ними. Георг помогает Лотцу разобраться с его слегка пострадавшей искусственной рукой.

— Пошли! — говорит Леддерхозе. — В нашем кабачке еще можно выпить. В отдельном зале!

Мы заходим с Бодо и его певческим союзом в их кабачок. Потом возвращаемся домой. В узких улочках и переулках уже брезжит серый рассвет. Мимо проходит мальчишка с пачкой газет. Ризенфельд подзывает его и покупает свежий номер. На первой странице огромными буквами написано:

КОНЕЦ ИНФЛЯЦИИ! ОДИН ТРИЛЛИОН РАВЕН ОДНОЙ МАРКЕ!

— Ну что я говорил? — обращается ко мне Ризенфельд.

Я киваю.

— Друзья, выходит, что я и в самом деле могу обанкротиться! — говорит Вилли. — Я еще играл на бирже... На понижение... — Он печально смотрит на свой серый костюм, потом на Рене. — Ну как говорится, как нажито, так и прожито. Что такое деньги? Песок, который уходит сквозь пальцы, верно?

— Деньги — очень важная вещь, — холодно отвечает Рене. — Особенно когда их нет.

Мы с Георгом идем по Мариенштрассе.

— Странно, что Ватцек получил по башке не от тебя, а от меня и от Ризенфельда, — говорю я. — Гораздо естественнее было бы, если бы с ним подрался ты.

— Может, это и было бы естественнее, но не справедливее.

— Справедливее?

— В некотором смысле. Я сейчас не в состоянии вести сложные философские дискуссии. Лысые мужчины не должны драться. Они должны философствовать.

— С такими взглядами тебе нужно быть готовым к очень одинокой жизни. Мордобой приобретает все большую популярность. То ли еще будет!

— Не думаю. Закончился какой-то мерзкий карнавал. Тебе не кажется, что все это похоже на начало какого-то вселенского великого поста? Лопнул какой-то гигантский мыльный пузырь.

— Ну и что? — говорю я.

— Что — «ну и что»? — отвечает он.

— Кто-нибудь надует новый пузырь, еще больше старого.

— Возможно.

Мы стоим в саду. Cеребристо-молочное утро медленно обволакивает кресты. Появляется заспанная младшая дочь Кнопфа. Она явно ждала нас.

— Отец сказал, что согласен продать вам памятник за двенадцать триллионов, — сообщает она.

— Передайте ему, что мы даем ему восемь марок. Да и то — до обеда. Деньги скоро станут дефицитом.

— Что?.. — раздается голос Кнопфа из окна.

Он все слышал.

— Восемь марок, господин Кнопф. А после обеда и того меньше — шесть! Деньги падают в цене, вместо того чтобы расти. Кто бы мог подумать!

— Да я лучше оставлю его себе, мародеры проклятые! — каркает Кнопф и захлопывает окно.

25

Верденбрюкский поэтический клуб устроил мне прощальный вечер в «Старонемецкой гостиной». Поэты нервничают и делают вид, будто опечалены расставанием. Хунгерман первым подходит ко мне.

— Ты знаешь мои стихи. Ты сам говорил, что это одно из ярчайших поэтических впечатлений твоей жизни. Даже сильнее, чем Стефан Георге.

Он пристально смотрит на меня. Ничего подобного я не говорил. Это сказал Бамбус. Хунгерман за это заявил, что считает Бамбуса талантливее Рильке. Но я не противоречу. Я выжидающе смотрю на творца «Казановы» и «Магомета».

— Так вот... — продолжает Хунгерман, но вдруг, обратив внимание на мой новый костюм, отступает от темы: — Кстати, откуда у тебя этот новый костюм?

— Я купил его сегодня на свой швейцарский гонорар, — отвечаю я со скромностью павлина. — Это мой первый новый костюм, с тех пор как я стал солдатом Его величества. Не перелицованный мундир, а настоящий, штатский костюм! С инфляцией покончено!

— Швейцарский гонорар? Так ты, значит, уже публикуешься и за границей? Хм... — произносит Хунгерман удивленно и тут же спрашивает полусердитым тоном: — В газете?

Я киваю. Творец «Казановы» пренебрежительно машет рукой.

— Я так и думал! Мне это не подходит: мои вещи — не для повседневного потребления. Солидные литературные журналы — это еще куда ни шло... Да, так вот я хотел сказать, — говорит он, возвращаясь к начатой теме, — что три месяца назад в Верденбрюкском издательстве Артура Бауэра, к несчастью, вышел сборник моих стихов! Это просто кощунство!

— А что, тебя заставили его опубликовать?