Чёрный обелиск

— Вот такие дела, — говорю я. — Эдуард, у меня осталось еще двенадцать талонов на обед. Дефляция, конечно, не пошла им на пользу, но я думаю, любой суд все же подтвердил бы мое право на двенадцать обедов. Ты не хочешь обменять их на две бутылки Йоханнисбергского? Которые мы тут же бы и распили?

Эдуард молниеносно выполняет в уме соответствующие арифметические действия. Он включает в свои расчеты и Валентина, и свою поэму о нем, лежащую в моем кармане.

— На три! — заявляет он.

Вилли сидит в маленькой комнатке, на которую поменял свою роскошную квартиру. Это гигантский прыжок в нищету, но Вилли не унывает. Он спас свои костюмы, кое-какие драгоценности и сможет еще какое-то время играть роль элегантного кавалера. Красный автомобиль ему, правда, пришлось продать. Он слишком дерзко играл на бирже. Стены своей комнаты он оклеил сам — банкнотами и обесценившимися акциями.

— Это дешевле, чем обои, — пояснил он. — Да и интересней.

— Ну а что дальше?

— Скорее всего, получу какую-нибудь скромную должность в Верденбрюкском банке. — Вилли ухмыляется. — Рене в Магдебурге. Пишет, бешеный успех в «Зеленом какаду».

— Хорошо, что хотя бы пишет.

Вилли делает великодушный жест рукой.

— Ничего страшного, Людвиг. Уехала, так уехала, что с воза упало, то пропало. Тем более что в последние месяцы Рене ни в какую не соглашалась изображать ночью генерала, так что удовольствие было уже совсем не то. У сортира на Ноймаркт я в первый раз, не помню с каких пор, услышал ее командирский бас. Ну счастливо, дружище! А в качестве прощального подарка... — Он открывает чемодан с акциями и банкнотами. — Вот, бери, что хочешь! Миллионы, миллиарды... Сладкий сон, верно?

— Да.

Вилли немного провожает меня.

— Я, конечно, приберег пару сотен марок... На черный день... — заговорщически шепчет он. — Отечество наше еще не погибло! Теперь пришел черед французского франка. Буду играть на понижение. Хочешь участвовать? Небольшим вкладом?

— Нет, Вилли, я играю только на повышение.

— На повышение... — повторяет он, но это звучит как «Попокатепетль».

Я сижу один в конторе. Это мой последний день в Верденбрюке. Ночью я уезжаю. Я рассеянно листаю каталог, раздумывая, не начертать ли мне на прощание имя Ватцека на одном из нарисованных мной надгробных памятников, как вдруг раздается телефонный звонок.

— Ты не тот, которого зовут Людвиг? — слышу я грубый женский голос. — Который всё возился с лягушками и веретеницами?

— Может, и я. Смотря для чего вам это надо. Кто это говорит?

— Фритци.

— Фритци! Ну конечно, это я. Что случилось? Отто Бамбус опять...

— Железная Лошадь померла.

— Что?..

— Да. Вчера вечером. Разрыв сердца. Во время работы.

— Прекрасная смерть, — говорю я. — Рановато, правда...

Фритци кашляет.

— У вас ведь там, кажется, что-то вроде похоронной конторы? Вы что-то такое говорили...

— У нас лучшая в городе контора по продаже надгробных памятников, — отвечаю я. — А что?

— О Господи! Как что? Людвиг, напряги мозги! Мадам хочет, чтобы заказ получил наш клиент. А ты ведь на Железной Лошади тоже... того...

— Я нет. А вот мой друг Георг — вполне возможно...

— Ну все равно! — прерывает она меня. — Главное, чтоб был нашим клиентом. Давай, приезжай! Только поторопись! А то тут уже один крутился, ваш конкурент... Лил слезы с горошину и говорил, что тоже, мол, с Лошадью... это самое...

Оскар-Плакальщик! Больше некому!

— Сейчас буду! — говорю я. — Не слушайте эту старую плаксу! Он всё врет!

Меня принимает «мадам».

— Хотите посмотреть на нее? — спрашивает она.

— А что, гроб с телом здесь?

— Да, наверху, в ее комнате.

Мы поднимаемся по скрипучей лестнице. Все двери открыты. Я вижу, как девушки одеваются.

— Вы разве сегодня работаете? — спрашиваю я.

«Мадам» качает головой.

— Сегодня нет. Дамы просто одеваются. Привычка, понимаете? Выручки все равно — кот наплакал. С тех пор как марка снова стала маркой, клиентов как ветром сдуло. У всех в кармане — вошь на аркане. Куда подевались все деньги? Умора, правда?

Это не умора, это правда. Инфляция мгновенно перешла в дефляцию. Там, где еще вчера оперировали триллионами, сегодня считают пфенниги. Всюду нехватка денег. Зловещий карнавал кончился. Наступила спартанская тишина Великого поста.

Железная Лошадь лежит посреди зеленых комнатных растений и лилий. У нее непривычно строгое, старческое лицо, и я узнаю ее лишь по золотой коронке, чуть заметно поблескивающей в правом углу рта. Зеркало, перед которым она столько лет занималась своим туалетом, завешено белой кисеей. В комнате стоит запах старых духов, свежей хвои и смерти. На комоде несколько фотографий и хрустальный шар с плоским дном, на которое наклеена картинка. Если шар потрясти, то кажется, что люди, изображенные на картинке, попали в метель. Я хорошо помню эту штуковину; это одно из прекраснейших воспоминаний моего детства. Я не раз боролся с соблазном украсть ее, когда учил уроки на Банштрассе.

— Она ведь когда-то была вам чуть ли не приемная мать, верно? — спрашивает меня «мадам».