Чёрный обелиск

— Да. Морально, так сказать. Бауэр меня обманул. Он решил устроить мощную рекламную акцию, расширить издательство, выпустить серию классиков — Мёрике, Гёте, Рильке, Стефана Георге, в первую очередь, конечно, Гёльдерлина, ну и меня... И ничего из того, что обещал, не выпустил.

— Но он же напечатал Отто Бамбуса, — замечаю я.

Хунгерман машет рукой.

— Бамбус — между нами говоря! — жалкий халтурщик и подражатель. Так что мне это было только во вред. Знаешь, сколько экземпляров моего сборника Бауэр продал? Всего пятьсот!..

Я знаю от Бауэра, что общий тираж сборника — двести пятьдесят экземпляров, а продано двадцать восемь, девятнадцать из которых тайно купил сам Хунгерман. И не Бауэр «заставил» его напечатать сборник, а он — Бауэра. Будучи учителем немецкого языка в гимназии, он прибегнул к шантажу и пригрозил Бауэру, что если тот откажется, он порекомендует руководству гимназии другого книгоиздателя.

— Ты будешь работать в Берлине, в столичной газете... — продолжает Хунгерман. — Не забывай, что самое ценное в нашем литературном цеху — это товарищество!

— Не забуду.

Хунгерман достает из кармана книжечку своих стихов.

— Вот, держи. С дарственной надписью. Напиши что-нибудь об этой книжонке в Берлине и пришли мне два экземпляра. А я за это буду хранить тебе верность здесь, в Верденбрюке. А если найдешь там хорошего издателя — я готовлю к публикации второй том.

— Заметано.

— Я знал, что на тебя можно положиться. — Хунгерман торжественно трясет мою руку. — А ты сам не собираешься что-нибудь напечатать?

— Нет. Я бросил писать.

— Что?

— Решил подождать, — отвечаю я. — Хочу сначала осмотреться в мире.

— Очень мудрое решение! — внушительно заявляет Хунгерман. — Не мешало бы и другим литераторам перестать портить бумагу своей незрелой писаниной и путаться под ногами у мастеров!

Он обводит суровым взором собратьев по перу. Я жду, что он весело подмигнет мне, но он — сама серьезность. Я стал для него объектом коммерческого интереса, и юмор тут же покинул его.

— Не говори другим про наш разговор! — наказывает он мне в заключение.

— Не скажу, — отвечаю я, видя, как ко мне уже подбирается Отто Бамбус.

Через час в кармане у меня лежат «Голоса тишины» Бамбуса с лестной дарственной надписью, его же напечатанные на пишущей машинке экзотические сонеты «Тигрица», которые я должен пристроить в Берлине; от Зоммерфельда[43] мне досталась рукопись его «Книги о смерти», написанной свободными ритмами; еще с дюжину творений в машинописном виде мне всучили другие члены клуба; от Эдуарда я получил поэму «Песнь на смерть друга», сто восемьдесят шесть строк, посвященных Валентину, боевому товарищу, соратнику и человеку. Эдуард работает быстро.

Всё вдруг мгновенно стало таким далеким. Как инфляция, умершая две недели назад. Или детство, которое задушили, сунув в солдатский мундир. Как Изабелла...

Я смотрю на лица членов клуба и никак не могу понять, кто они — дети, еще не утратившие способность удивляться перед лицом хаоса или чуда, или уже трезвые, бескрылые сектанты? Есть ли в них еще что-то от восторженно-испуганного лика Изабеллы, или это всего лишь имитаторы и болтливые, тщеславные носители грошового таланта, атрибута любой молодости, угасание которого они высокопарно и завистливо воспевают, вместо того чтобы молча смотреть на него и попытаться спасти хотя бы крохотную искру этого дара, перенеся ее в свою жизнь?

— Друзья мои! — говорю я. — Я прекращаю свое членство в клубе.

Все поворачиваются в мою сторону.

— Это исключено! — заявляет Хунгерман. — Ты будешь нашим берлинским членом-корреспондентом.

— Я прекращаю свое членство, — повторяю я.

Поэты молча смотря на меня. Я ошибаюсь, или в их глазах действительно написан страх перед открытием?

— Ты серьезно? — спрашивает Хунгерман.

— Серьезно.

— Хорошо. Мы принимаем твою отставку и избираем тебя почетным членом клуба.

Хунгерман озирается по сторонам. Ему отвечают бурными аплодисментами. Лица расслабляются.

— Единогласно! — объявляет творец «Казановы».

— Спасибо, — отвечаю я. — Я польщен. Но не могу принять ваше предложение. Это все равно что превратиться в свой собственный памятник. А я не хочу отправляться в мир почетным членом чего бы то ни было. Даже нашего родного заведения на Банштрассе.

— Неудачное сравнение, — обиженно замечает Зоммерфельд, поэт смерти.

— Простим ему эту маленькую причуду! — говорит Хунгерман. — Кем же ты хочешь отправиться в мир?

Я смеюсь.

— Маленькой искрой жизни, которая пытается не погаснуть.

— О господи! — говорит Бамбус. — Кажется, что-то подобное писал еще Еврипид?

— Вполне возможно, Отто. Значит, в этом действительно что-то есть. Но я не собираюсь писать об этой искре — я попытаюсь быть ей.

— Еврипид ничего подобного не писал, — говорит учитель гимназии Хунгерман, злорадно-укоризненно глядя на деревенского учителя Бамбуса. — Значит, ты хочешь... — продолжает он, обращаясь ко мне.

— Вчера вечером я разжег костер, — отвечаю я. — Он так хорошо горел! Вы же знаете старое походное правило: как можно меньше багажа.

Они усердно кивают. Мне вдруг становится ясно: они уже не помнят это правило.