Чёрный обелиск

Я сдаюсь. Все получилось именно так, как я и подозревал! Она выздоровела, и я выскользнул из ее руки, как газета из рук спящей крестьянки. Она ничего не помнит. Как будто очнулась от наркоза. Время, прожитое здесь, в лечебнице, исчезло из ее памяти. Она все забыла. Она — Женевьева Терховен и уже не помнит, кто такая Изабелла. Она не лжет, я это вижу. Я потерял ее. Не так, как я опасался, — потому что она принадлежит к другому кругу и возвращается в этот круг, — а еще страшней, основательней и невозвратимей. Она умерла. Она еще живет и дышит и так же прекрасна, но в тот самый момент, когда ее вырвали из чуждого ей мира болезни, она умерла, навсегда канула в незримую пучину. Изабелла, чье сердце летело и цвело, утонуло в Женевьеве Терховен, благовоспитанной девушке из привилегированного общества, которая наверняка скоро выгодно выйдет замуж и даже станет хорошей матерью.

— Мне пора, — говорит она. — Еще раз — спасибо за игру на органе!

— Ну что вы по этому поводу скажете? — спрашивает меня Вернике.

— По какому поводу?

— Не прикидывайтесь дурачком! По поводу фройляйн Терховен. Вы не можете не признать, что за те три недели, которые вы ее не видели, она стала совершенно другим человеком. Полный успех!

— И это вы называете успехом?

— А чем же еще? Она возвращается к жизни, все в порядке, время болезни ушло, развеялось, как дурной сон, она снова стала человеком — чего же вы еще хотите? Вы же видели ее. Ну что?

— Да, — отвечаю я. — Что?

Сестра с красным крестьянским лицом приносит бутылку вина и бокалы.

— Будем ли мы иметь удовольствие видеть сегодня еще и его преподобие, господина викария Бодендика? — спрашиваю я. — Я не знаю, католичка ли фройляйн Терховен; предполагаю, что да, поскольку она родом из Эльзаса — значит у его преподобия тоже будет повод порадоваться: вы ведь вернули в его стадо овечку, вырвав ее из великого хаоса!

Вернике ухмыляется.

— Его преподобие уже выразили свое удовлетворение по этому поводу. Фройляйн Терховен уже неделю каждый день посещает святую мессу.

Изабелла! Она как-то говорила, что Бог все еще висит на кресте и что Его мучают не только безбожники. Она презирала и сытых святош, сделавших из Его страданий кормушку.

— Она уже исповедалась? — спрашиваю я.

— Не знаю. Вполне возможно. Интересно, должен ли человек на исповеди каяться в грехах, совершенных во время душевной болезни? Занятный вопрос для меня, непросвещенного протестанта.

— Все зависит от того, что́ понимать под душевной болезнью, — отвечаю я с горечью, глядя, как мастер душеремонтных работ заливает в себя бокал рейнхардсхаузена. — У нас с вами, несомненно, разные взгляды на это. Кстати, как можно каяться в том, что ты забыл? Ведь фройляйн Терховен мгновенно забыла многое.

Вернике наливает себе и мне вина.

— Выпьем, пока нет его преподобия. Запах ладана, может, и хорош в алтаре, но для такого вина он вреден, потому что нарушает букет. — Он отпивает глоток, закатывает глаза и говорит: — Мгновенно забыла? Так уж мгновенно? Ведь это был довольно длительный и довольно заметный процесс.

Он прав. Я и сам не раз замечал это. Бывали минуты, когда Изабелла явно не узнавала меня. Вспомнив о последней такой минуте, я со злостью залпом выпиваю свое вино. Сегодня я не получаю от него никакого удовольствия.

— Это — как землетрясение, — поясняет Вернике, сияющий от гордости за свой успех. — Или подводное землетрясение. Исчезают целые острова и даже континенты, а другие, наоборот, вырастают.

— А если будет еще одно подводное землетрясение? Тогда все наоборот?

— Такое тоже бывает. Но это почти всегда — особые случаи, которые сопровождаются прогрессирующим слабоумием. Вы ведь видели здесь таких больных. И вы хотите, чтобы фройляйн Терховен стала одним из них?

— Я желаю ей самого лучшего.

— То-то же!

Вернике разливает остатки вина. Я думаю о тех безнадежных больных, которые стоят или лежат по углам, пускают слюни и ходят под себя.

— Конечно, я желаю ей, чтобы она никогда больше не возвращалась сюда, — говорю я.

— У меня нет оснований предполагать такую возможность. Тут мы имели дело с одним из тех случаев, когда больного можно излечить, устранив причины, спровоцировавшие заболевание. Все прошло очень удачно. И мать, и дочь испытывают чувство, возникающее иногда в результате чьей-нибудь смерти — смутное чувство обманутости и сиротства, которое сближает их как никогда.

Я с изумлением смотрю на Вернике. Таких поэтических речей я от него еще не слышал. Впрочем, он говорит это не совсем всерьез.

— Сегодня у вас будет возможность убедиться в этом, — заявляет он. — Фройляйн Терховен с матерью сегодня обедают у меня.