Черный парус беды

Следы завели меня во второй ряд, где были яхты поменьше и попроще.

– Здравствуйте, – сказал я лестнице, чьи верхние перекладины скрывались под тентом.

– И вам не хворать, – раздалось в ответ.

Тент зашевелился, заставив улыбнуться кандидата в депутаты, ныне переместившего свой лик с плаката на экран телевизора, с которого он бодро вещал о том, кому на Руси жить хорошо.

Мужчине, явившему себя на свет, было за… Ему можно было дать и 70, и 80, и 90. Это уже потом мне, бестактно поинтересовавшемуся, поведали истину, известную каждому яхтсмену: время, проведенное под парусом, в счет жизни не идет.

– Чем обязан?

Я стал объяснять, и вроде бы выйти должно было коротко, а не получилось.

– Значит, вам Никифоров нужен, – сказал старик, спустившись со своих высот на землю. – Это вы по адресу. Я и есть Никифоров. А тот господин из вашего рассказа, мой дед Федор. Меня в его честь назвали, только отчество другое – Иванович. А что касается той истории, то она в нашей семье по наследству передается, преданием.

Федор Иванович оказался человеком словоохотливым, да к тому же часто отклонялся в сторону, то начиная вспоминать о встречах с легендарным яхтсменом Иваном Матвеевым, то передавая слова отца о том, как его чуть не зачислили во «враги народа» после заграничного плавания яхт «Ударник» и «Пионер» в 1935 году. Поэтому историю про телегу и яхту я изложу своими словами.

* * *

В тот год поздняя осень и начало зимы в Санкт-Петербурге были отмечены вспышкой дифтерита. Инфекция подличала как могла, легко пробираясь по промозглым улицам. Жертвами ее оказывались в основном дети. Было несколько летальных случаев.

Заболел и Саша Гейнц восьми лет от роду, единственный сын Владимира Александровича Гейнца, преподавателя реального училища. Пленок в горле мальчика становилось все больше, лекарства не помогали, он хрипел и метался в горячке, лишь ненадолго, обессилев, засыпая. Доктор разводил руками и предлагал поместить больного в инфекционное отделение больницы, на что родители Саши отвечали категорическим отказом, ибо им было известно, что из этого отделения живым мало кто выходит.

Не в силах облегчить страдания сына, видя, как тот угасает, Владимир Александрович пытался сделать для него хоть что-то приятное. Вероятнее всего, напоследок… В день именин Саши, почти совпадавших с праздником Рождества, он подарил ему игрушечный парусник и открытку с самыми теплыми пожеланиями… и кляксами, это жена, читая, не удержала слез.

Владимир Александрович надеялся, что священномученик Александр, епископ Иерусалимский, в честь которого строго по святкам назвал сына, вымолит у Господа спасение невинного отрока. Но мальчику становилось все хуже.

Вечерами отец сидел у постели ребенка и говорил, говорил, заливая потоком слов свое отчаяние. И обещал, что летом они снова выйдут на яхте в Финский залив… «Ты помнишь, как тебе понравилось? Как ботинки промочил? Как ничего не боялся?» – и разбрасывал веером карты Балтийского моря.

Мальчик трогал прозрачными пальчиками парус игрушечной лодки и снова начинал хрипеть. Он не говорил, почти шептал и как-то утром сказал тихо, что маме не нужно плакать, ему уже не больно, и он об одном жалеет, что больше не увидит их лодку, она такая красивая, но главное, вы не плачьте, не надо, а я не боюсь…

В тот день к ним заглянул Федор Никифоров, инженер с Путиловского завода, статный, в лихо заломленной фуражке. Он был давним другом Владимира Александровича, и даже больше, чем другом, они были совладельцами яхты «Ласточка». Только так, будучи людьми стесненными в средствах, несколько лет назад они смогли приобщиться к парусному спорту, страстными поклонниками которого являлись.

– Можно к нему зайти? – спросил он.

– Сейчас можно, ему немного лучше.

Из детской Никифоров вышел с улыбкой, которая слетела с губ, стоило ему закрыть дверь.

– Все «Ласточку» вспоминает, – он вытер со лба выступивший пот.

– Саша мне тоже говорил.

Гейнц наклонил голову, чтобы Никифоров не увидел застывшей в них безнадежности. А тот суетливо засобирался, словно у него вдруг обнаружилось срочное дело, наскоро попрощался и ушел. Что ж, подумал Владимир Александрович, жизнь продолжается, дела, заботы. И все же такое поведение товарища его задело.

Прошло три часа. Тренькнул дверной звонок. Должно быть, врач… Владимир Александрович открыл дверь. На пороге стоял подросток в картузе.

– Велено передать, чтобы в окно выглянули, – выпалил паренек и кубарем скатился по лестнице.

Владимир Александрович подошел к окну и отдернул штору, с недавних пор он предпочитал полумрак. Перегораживая Лейхтенбергскую улицу, замерла телега, над которой чуть трепетал парус. Рядом с телегой стоял Никифоров и жестикулировал, что-то доказывая городовому в круглой мерлушковой шапке. Вокруг собиралась толпа.

Преследуемый недоуменными, почти испуганными глазами жены, Владимир Александрович бросился в детскую.

– Саша! Саша!

Он подхватил сына на руки и подошел к окну:

– Смотри.

– «Ласточка»… – прошептал мальчик и заплакал, и это были хорошие слезы.

* * *