«Зря» – это Миронов написал ночью, когда старика уже не было на этом свете, а чернявый бугай то ли был, то ли не был. Когда все уже решилось, и моя судьба в том числе.
«Зря».
Меня сбросили со счетов окончательно и бесповоротно. Что бы я ни делал, как бы ни суетился, все – «зря». Хотя… Что же он тогда звонит?
Я почувствовал ласковое дыхание надежды.
И тут телефон зазвонил. На дисплее появилось лоснящаяся, тошнотворно отвратная физиономия господина Миронова. Иначе – харя.
– Не отвечай, – остерег Кривушин.
И тут заговорила Мари. Быстро-быстро. Но я понял.
Они хотят отследить телефон!
Телефон продолжал звонить. Миронов – смотреть на меня с фотографии на дисплее.
Потом экран погас.
– И правильно, – кивнул дядя Петя. – Сказать тебе ему нечего. Объяснять – долго, и все равно не поверит. А звонит… Может, Мари и права. Технически это осуществимо. И
Мари качнула головой, соглашаясь. И на сей раз подозрений у меня это не вызвало – Кривушин говорил по-английски.
Я колебался: как-то все это было очень по-шпионски, киношно. Но с другой стороны, чем черт не шутит, когда Бог спит?
Подцепив ногтем крышку мобильника, я отщелкнул ее и вытащил «симку». И что прикажете с ней делать?
Кривушин поднялся с топчана, взял
Вновь усевшись на топчан, дядя Петя и повел рассказ о своих ночных приключениях. Когда же довел его до конца, подытожил:
– Короче, пока никто ничего никак.
И на этом – все. Ни тебе крещендо, ни развязки, скомканный финал, не впечатляет.
– Дальше-то что? – спросил я.
– Подождать надо.
– И долго?
– Не знаю. Но подождать надо.
Мы помолчали.
– Вы, наверное, есть хотите, – наконец проговорил дядя Петя. – Я сейчас чего-нибудь соображу.
Газовая плитка размещалась где-то на палубе у штурвала. Дядя Петя гремел сковородкой, чиркал по ее дну вилкой, звенел стеклом.
Я ждал. Мари ждала. Есть действительно хотелось.
– Но сначала моцион, – сказал Кривушин, появляясь в дверях. В одной руке его была прозрачная бутылка с водой; в другой – пластиковое ведро; на плече, свешиваясь на грудь и почти скрывая вызывающее
Я умылся, растер лицо махровой тканью. И как-то, знаете ли, сразу приободрился. Какой-то даже оптимизм появился в мыслях, а может, и свет во взоре.
Дядя Петя предложил мне взглянуть на себя в зеркало. Выудил откуда-то и вручил. Я посмотрел. Ну, никакого просветления, конечно, не наблюдается. Рожа мятая, мешки под глазами. Вместе с тем следов давешних избиений не наблюдается ни на челюсти, ни на… я исхитрился так наклонить голову и скосить глаза, что смог посмотреть… ни на кумполе, только шишка небольшая, да и то, может, чудится.
Я передал зеркальце Мари. Та схватила его с жадностью, выдававшей в ней активное женское начало. Вот казалось бы, мое-то какое дело, и все же это было отрадно, потому что облик Мари, как и ее поведение, иногда провоцировали определенные гендерные вопросы и печальные размышления на тему, куда катится нынешняя молодежь.
После гигиенических процедур наступил черед завтрака.
Этим утром Бог в лице Кривушина нам послал: омлет, хлеб, овощи, сыр, чай.
– Ну, ты кулинар, дядь Петь, – с одобрением отозвался я.
К сожалению, единственное, в чем Кривушин достиг истинных вершин, было приготовление омлета. Даже яичница у него получалось не такой вкусной. В этом я смог убедиться в течение следующей недели.
Горячее мы получали дважды в день – утром и днем, вечером же обходились сухомяткой: дядя Петя отправлялся на работу.
Кормил нас Петр Васильевич не только блюдами собственного приготовления и снэками
Спасибо газетам. А также радио. А также азорианскому телевидению. Держали в курсе.
Итак.
Горничная, прибиравшаяся в доме русского предпринимателя, – человека в возрасте, прежде ни в чем нехорошем не замеченного, – пришла на работу как и положено ровно в полдень.
Обычно плешивый, прикрывающийся панамой хозяин встречал ее у дома. Ну, то есть как встречал, просто сидел во дворе, в кресле, в тени большого зонта, спасающего от безжалостного солнца, пил кофе и наблюдал, как садовник выхаживает пострадавшие от того же солнца цветы на клумбах.
Все, обмен приветствиями в форме пожелания здравствовать завершен, можно вытирать пыль.
В этот день кресло пустовало.