Черный саквояж. Куклы из космоса

— Ну, может, он в экспортном исполнении, специально для нас, — ответил Изобретатель весело, потому что понял: сейчас он все узнает.

— А что означает «2261 г.»?

— Я думал об этом. По-моему, это марка.

— Вы, Лаэрт Анатольевич, ошибаетесь, — серьезно сказал Костя. — Это означает — 2261 год. Заинтересовавший вас маломерный блок индивидуального хронопереноса еще не выпущен. Вернее, пока не выпущен, потому что будет сделан только в двадцать третьем веке, в 2261 году. И ребята, которых вы приняли за иностранцев, тоже из двадцать третьего века. Так что вы напрасно не поверили Аркадии Львовне. У нас на уроке ботаники действительно были слышны их голоса, у них стабильность хронопереноса нарушилась, а потом исчез эффект кажущегося неприсутствия, это каждый из нашего класса подтвердит, хоть завтра спросите. А неправду мы вам сначала вынуждены были сказать, потому что нельзя же, чтобы все узнали, что среди нас есть люди из двадцать третьего века. Это может привести к изменению в ходе истории, так что мы надеемся, что все останется между нами.

Лаэрт Анатольевич покрутил бородатой и всклокоченной головой.

— Это надо на педсовет, — пробормотал он.

— Да вы послушайте, — продолжал Костя терпеливо. — Все это очень просто и только на первый взгляд кажется невероятным…

И он отмахнулся от Петра Трофименко, который, недоуменно глядя на него, пытался вставить что-то свое.

Минут через двадцать Лаэрт Анатольевич., лицо которого ежесекундно менялось, отражая всю гамму переживаемых им во время Костиного монолога чувств, ударил себя кулаком по лбу, вскочил и впился глазами в схему на экране.

Костя закончил:

— Только, теперь вы сами понимаете, об этом никто не должен знать.

— Конечно! Конечно! — воскликнул Лаэрт Анатольевич, блуждая взглядом по переплетению деталей на экране. — Теперь я, пожалуй, могу предположить назначение вот этого блока… это, наверное… м-да… но вот это, вот это… Впрочем, при аппарате должна быть инструкция… не может быть, чтобы ребятам доверили, пусть они даже из двадцать третьего века…

Костя взмолился:

— Лаэрт Анатольевич, вы же не должны, сами понимаете!

— Конечно! Конечно! — Лаэрт Анатольевич спохватился, взгляд его стал более осмысленным. — Послушайте, — сказал он жадно, — ведь у них, ты говорил, есть и другой аппарат? Этот, как его… кварелескоп? Снимает и тут же воспроизводит все, как наяву… Это потрясающе! Его схему вы не видели?

— Лаэрт Анатольевич, — повторил Костя с укоризной.

— Да, да, — учитель снова спохватился. — Они снимают фильм о нашей школе, об этом никто не должен знать. Поворот в ходе истории.

— Снимали, — поправил Костя, — больше не могут.

— Снимали фильм о нашей школе, и его будут показывать в двадцать третьем веке… но ведь это значит… пашу школу…

Пораженный какой-то новой мыслью, Лаэрт Анатольевич сначала замолчал, потом обвел взглядом кабинет физики, и взгляд этот был таким, как будто здесь он все видит впервые или, во всяком случае, по-новому.

— И кабинет физики… — пробормотал преподаватель.

Еще некоторое время он стоял, прикрыв глаза и прислушиваясь к чему-то внутри себя. Потом в Лаэрте Анатольевиче что-то сработало, и он бросился к двери с криком:

— Это все равно надо на педсовет! На экстренный педсовет! Они же сейчас все в учительской, потому что ждут страхового агента, от несчастных случаев все будут страховаться!

Он задержался, но только на мгновение, выкрикнув ребятам:

— А вы меня ждите здесь!

Дверь захлопнулась.

Петр Трофименко, все это время угрюмо молчавший, дернул за ручку, но дверь, конечно, держал электронный замок, и надо было знать его секрет, чтобы уйти. Петр уселся за один из столов и стал мрачно смотреть в окно. Костя было устроился рядом с ним, но Петр тут же пересел за другой стол и с ненавистью произнес:

— Эх ты! Они же нас просили, доверились нам, а ты!

— Но ведь иначе было никак нельзя, — не очень уверенно ответил Костя. — У него ведь была все доказательства. Он взял бы да и пошел к тебе домой и сказал твоей бабушке, что видит сквозь стену, а она говорит неправду. К тому же я не думал, что он тут же побежит на педсовет.

— Ты лучше замолчи! — угрюмо посоветовал Петр. — Я с тобой больше не желаю иметь никакого дела.