Чёрный снег: война и дети

Сентябрь… Год 1941-й… Да ведь это письма Кати Петровой! Её фото до сих пор в комитете комсомола над столом секретаря, над её бывшим столом. «Наша Катя» – так говорят о ней сегодня даже те, кто никогда не видели её. Известно только, что она без вести пропала в самом конце войны.

Между страниц «Фронтовой подруги» увидел я пожелтевший листок из ученической тетради. Катино письмо. Но почему оно опубликовано не полностью? Ведь вот же, продолжение:

«…Снаряды рвутся рядом, вдали лес горит… Мамочка, я знаю, ты первая прочтёшь это письмо, поэтому хочу, как всегда, поделиться с тобой. Ты стала редактором нашей газеты; знаю, что ты печатаешь теперь многие письма с фронта и, конечно, захочешь напечатать моё. Но не спеши. Когда мой город бомбят эти сволочи, я не хочу, чтобы все узнали о гибели нашего Витьки. Ты, конечно, помнишь его? Он ещё такой голосистый был, в самодеятельности частушки пел. А у меня на дне рождения, помнишь, разбил случайно твою чашку. Осколок мины попал ему сегодня в горло. Мамочка, я не могла спасти его. Витька умер на моих руках, так и не сказав ни слова. Мамочка, я займу его место в роте, также как ты заменила нашего Илью Ивановича в газете. Уже завтра я буду на передовой мстить. Они ещё услышат голос нашего Витьки, они ещё услышат его частушки в Берлине. Меня взяли в расчёт на его место.

А если всё же прослышат на фабрике, ты скажи всем – жив Витька. Пусть он живёт до самой победы! Целую тебя и всех девчат.

5 сентября 1941 года. Боец миномётного расчёта, ваша Катя».

А к этому листку проржавевшей скрепкой прижата похоронка: «6 сентября 1941 года в боях с немецко-фашистскими захватчиками за нашу Советскую Родину геройски погибла у деревни Ивановка Ваша дочь Катя Петрова…»

Я не верил глазам своим. Как погибла? Ведь буквально до последнего дня войны «Фронтовая подруга» печатала «письма нашей Кати»?

– Я тогда в госпитале лежала, водянка у меня была, – неожиданно, словно продолжая разговор, произнесла она. – В газете замещал меня Фаховский – такой же, как и я, редактор цеховой стенновки. Видимо… Ну, конечно! Он и получил это письмо, но передать не успел – попал под артобстрел на улице…

Её сухие жилистые пальцы нервно мяли папиросу. И вдруг, испугавшись, что я не поверю, она почти зарыдала:

– Ну разве, разве я знала?.. Я ведь не могла заглядывать в подшивку, не до того было! Поймите, не знал никто, что Катя… что Катенька ещё тогда стала миномётчицей!

– Но она же погибла? Вы не могла получать от неё писем, не могли – не было их!

Меня удивляло: она судит себя за то, что печатала письма не Кати-миномётчицы, а Кати-медсестры, хотя ни той, ни другой уже не было среди живых.

– Ах, вы об этом?! – с каким-то непонятным сожалением и укором спросила она. – Ну что ж, молодой человек, напишите, напишите, что, мол, мать Кати, бывший редактор фабричной газеты, обманывала своих товарищей. Да, я знала, только я знала, что Катя погибла! Знала, но разве я имела право сказать об этом измученным голодом, войной, тревогами за своих детей людям? Я печатала в газете письма нашей Кати, понимаете, не моей, а нашей! И мне передавали письма для Кати. Разве могла я не получить на них ответа? Их ждала не только я – мать, их ждала фабрика: и комсомольцы, которые и тогда считали её секретарём комитета, отсутствующим временно, и матери её подруг, с которыми она ушла на фронт – все ждали.

Что сказать ей в ответ? Я не знал. Все военные номера нашей многотиражки она подписывала, одна выпускала эти похожие на листочки газетные полосы – и разве я имел право явиться к ней нежданным обвинителем и судьёй? То, что для меня было ложью, теперь оказалось самой святой правдой о войне.