Чертополох и терн. Возрождение веры

Чтение картин Бальдунга не может опираться на стандартные формулы, применяемые в иконографии. Бальдунг использовал образы святых в собственном, для своих нужд переосмысленном иконостасе. Если идти путем описания, как трактован тот или иной святой, то Бальдунга не разглядеть; надо увидеть, зачем святой появился в данном сюжете, каковой может и вовсе противоречить канону. Крупные мастера говорят на языке христианской иконографии не потому, что иллюстрируют Священное Писание; если бы было только так (а многие иконописцы действительно иллюстрируют Писание), то единожды утвержденная церковная догма властвовала бы в сознании вечно; изменения сознания тогда были бы связаны лишь с мутацией идеологии. Но размышляющий живописец, пользующийся краской, как инструментом рефлексии, обращается к Писанию потому, что Писание содержит культурный код, внятный большинству людей. Образы Писания есть общий язык культуры, это внятный каждому алфавит, и образ Иосифа или Марии – при всей их святости – в то же время не более чем устойчивые языковые тропы или даже литеры. Художник использует образы в своей собственной речи, но трактует образы святых сообразно тому, что хочет сказать, а вовсе не в связи с их каноническим обликом. Когда Бальдунг в сцене Распятия (Фрайбургский алтарь) изображает немой диалог Иисуса на кресте и Магдалины у подножия креста (они обмениваются взглядами), то это ни в коей мере не является иллюстрацией к Писанию. Более того, это даже не интерпретация канонического характера Магдалины, не привнесение новой черты в известный образ. Это рассуждение самого художника о силе женского начала, пересиливающего смерть своим жаром – и никакого отношения к христианской религии это рассуждение не имеет. Но, чтобы высказать наблюдение над жизнью, художнику сподручнее использовать образы, знакомые всякому.

Рассуждая в контексте Реформации, заставившей пересмотреть букву Писания, в контексте времени, когда статут веры подвергается сомнению ежечасно, отчего не допустить, что наряду с Лютером, Кальвином, Цвингли и Мартином Буцером (последний, кстати, живет в Страсбурге) существует реформатор-художник, который не иллюстрирует ни Лютера, ни Буцера, ни Цвингли – но создает собственную веру. В то время, когда Европа дробится по городам и деревням и на протяжении ста километров конфессия может смениться, рассуждая в контексте перманентной редакции идеологии, потребность реформировать реформаторство кажется естественной. Тем паче, это натурально для человека, воспитанного в семье богословов и медиков, законников и грамматиков; рефлексия и сомнение – его фамильные черты. Он пишет красками, а не набирает текст в типографии: его Библия переложена на индивидуальный язык, подобно тому как Библия Лютера переведена на немецкий.

Сведения о конфессиональной принадлежности Ганса Бальдунга различаются диаметрально; большинство исследователей считает, что он был первым из художников, принявших Реформацию (и атмосфера реформаторского Страсбурга на это указывает), но добротный исследователь Либман считает, что Бальдунг был «скрытым католиком»; многие говорят о том, что художник приветствовал иконоборчество, но иные это отрицают. Со всей очевидностью можно утверждать, что Бальдунг Грин не разделял так называемое Аугсбургское исповедание, излишне строгое и буквалистское, и аугсбургские двадцать восемь статутов веры, принятые в тех местах, где он жил, были ему чужды.

Фраза Гуттена «Ich hab gewagt, mit Sinnen» («Я осмелился, несмотря на свою греховность») может служить эпиграфом к картинам Бальдунга: его смелость состоит в том, что, не приняв ни одной из конфессий, он утвердил собственную, синтетическую, сложносочиненную. В известном смысле его картины могут быть расценены как ересь, но не в большей степени, нежели убеждения Пико делла Мирандолы. Правда, Бальдунг, бравируя нигилизмом, подчас утверждает такое, что сближает его с концепцией Бруно, а судьба ноланца незавидна.

Наиболее распространенной трактовкой творчества Бальдунга является определение «демонизм», в этом своем (придуманном за него другими, впрочем, ведь и о Бруно говорили подобное) качестве он был любим немецкими экспрессионистами XX в.