Чертополох и терн. Возрождение веры

Кажется, что через картины Бальдунга в мир христианской иконографии пришли духи дремучих чащоб, суеверия Эльзаса, темные страсти Черного леса (Шварцвальда). И впрямь, Бальдунг всю жизнь провел на границе Черного леса, и власть леса в Северной Европе все еще огромна; это – не облагороженная культурой природа Италии. Мистическая природа Германии описана не одним лишь Бальдунгом, как раз собственно пейзажей (лес, горные кряжи, водопады, овраги) он вообще не писал. Когда говорим о власти бесовского, демонического, ведовского, поминаем Вальпургиеву ночь, воображение подсказывает соответствующий ландшафт – тем паче, что такой ландшафт нарисован другими мастерами. Сцены, созданные воображением Бальдунга, очевидно, происходят где-то в дебрях Черного леса, а так называемая дунайская школа (упомяну Йорга Брея-старшего и Рюланда Фрюауфа-младшего, характерных мастеров) и прославленные Альтдорфер, Бургкмайер и Кранах сделали несравненно больше Бальдунга, чтобы рассказать о таинственной природе Германии. Речь, разумеется, не только о Шварцвальде, но о щедрой и властной природе этих мест: Швейцарии, Южной Германии, Эльзасе, где возникла особая школа живописи. Германский пейзаж, притягивающий и тревожный, в котором непонятно, куда идет дорога, неизвестно, что прячется в овраге; пейзаж, столь отличный от прозрачных и ясных тосканских далей, – такой пейзаж и возник как отдельный жанр потому, что стройная итальянская перспектива и порожденное ей сознание в условиях Черного леса непригодны. Художники Германии пишут такой лес, в котором не встретишь ни римской колоннады, ни кентавра с арфой, это вовсе иной строй аллегорий, нежели тот, что находим в обжитом итальянском ландшафте. Тяжелые лапы елей на картинах Альтдорфера; горные отроги Дюрера – Бальдунг не удосужился подробно описать все это; возможно, не было нужды потому, что за него это сделали другие. Зритель скорее чувствует, чем видит присутствие подавляющей воображение чащи. Так, находясь в готическом соборе, мы не в состоянии разглядеть его устройство, мы скорее узнаем целое в ощущении фрагмента.

Отсутствие пейзажа как такового мешает назвать Бальдунга пантеистом, хотя определение вертится на языке, когда речь заходит о южногерманских живописцах. Но если для прочих лес был властной субстанцией, вбирающей в себя героев, затягивающей, чтобы погубить, то Бальдунг вызвал из чащ лесных духов и лесных монстров (ср. Просперо, вызывающего Ариэля и Калибана в «Буре»).

Власть леса в Европе в Средние века настолько ощутима, что когда возводят христианские готические соборы, противостоящие нечистой силе леса, то их возводят как парафразы леса, как своего рода «духовный, божественный лес». Нефы как тропы, колонны (в готической архитектуре их называют столбы-устои) как стволы деревьев, нервюры и аркбутаны как ветви, контрфорсы как корни, пинакли как гнезда на вершинах, таинственная тьма, клубящаяся под куполом… Собор – это тоже лес, но иной, не опасный. Собор – это мистический лес, под его сводами таится не меньше чудес, чем в реальном лесу, причем порой персонажи лесного бестиария переходят в лес собора.

Но если собор – это лес, тогда и лес – это собор. Понятие «лес» для Бальдунга совмещает понятия храма и чащи; если строители собора сознательно возводят оппозицию дебрям дикой природы, строят собор как лес благодати, то Бальдунг относится к дикому лесу как к собору. Лес Бальдунга – это собор дохристианской культуры. Соответственно, его бестиарий (ведьмы, козлы, птицы и т. п.) – не та нечисть, что порой забредает в христианский собор, чтобы осесть на куполе в виде горгулий, нет; создания, вызванные на холсты Бальдунга, – это полноправные обитатели лесного собора, строения не менее полномочного в культуре. Ведьма – столь же естественный обитатель чащи, как нимфа – обитатель тосканских холмов. Боккаччо пишет «фьезоланских нимф», а Бальдунг «шварцвальдских ведьм» – и, хотя это совершенно несхожие создания, но причина, по которой автор обращается к ним, сходна. Бальдунг обратился к духам леса по той же причине и с тем же пафосом, с каким итальянские неоплатоники обратились к римскому и греческому язычеству. Сопряжение христианства с «лесом язычества» столь же естественно для обитателя Северной Европы, как синтез христианства с римским язычеством в Италии. Существенная разница в том, что итальянское кватроченто обладает возможностью углубляться в культурную историю бесконечно: долгая перспектива, уводящая вглубь античной истории, прозрачна и наполнена смыслами и героями; отрезок окультуренного пространства Бальдунга значительно короче. В отношении Бальдунга правильно сказать, что он, подобно волшебнику Просперо, удаляется на дикий остров ради эксперимента; он пользуется до-культурным пространством, чтобы оживить окружающую его культуру, и таким островом для Бальдунга является германский лес.