Чертополох и терн. Возрождение веры

Эразм не прижился в оксфордском кругу преподобного Джона Колета, отказался от предложения Кембриджского университета, хотя и пробовал жить в Англии, учил греческому в Кембридже около пяти лет. Он уехал, спасаясь от того неявного, не вполне еще вербализованного диктата и того напряжения, которое чувствовалось в воздухе Англии. Говорил, будто спасается от климата. Эразм, которого четыре века спустя Бертран Рассел упрекнул в недостаточной смелости и в житейском конформизме, всегда уходил от конфликтов, власть его отпугивала.

Впрочем, одно дело незаконнорожденный сын, каким был Эразм, и совсем другое дело аристократ, третий граф Рассел, дед которого был премьер-министром. Уместно привести цитату из Бертрана Рассела, не столько для характеристики Эразма, сколько для характеристики британского отношения к проблеме, которое Эразм не разделял. Рассел пишет так: «Эразм всегда принадлежал к людям робкого десятка, а такие люди уже не годились для наступивших времен. Единственным честным выбором для честных людей была мученическая смерть или победа. Его другу Томасу Мору пришлось избрать мученическую смерть, и Эразм заметил по этому поводу: “Как бы я хотел, чтобы Томас Мор никогда не связывался с этим опасным делом и предоставил разбирать теологические споры самим теологам”. Эразм жил слишком долго – до века новых добродетелей и новых пороков, героизма и нетерпимости, которые приобрести ему было не под силу».

Здесь неточность: фраза касательно того, что Мору следует отстраниться, была повторена Эразмом многократно, отнюдь не в связи с бракоразводным процессом Генриха. Изначально речь шла о полемике с Лютером, которую вел Генрих VIII и в которую втянул Мора – в 1523 г., за десять лет до поворота прочь от Рима, английский король защищал Рим от реформ и писал оскорбительные письма германскому реформатору. Эразм заметил по этому поводу: «не следует тратить жизнь и притуплять ум, блуждая в этих лабиринтах»; и по прошествии десяти лет Эразм мнения не изменил. Дезидерий Эразмус и сам оппонировал Лютеру, но предпочитал это делать не от лица церкви, а как частное лицо. Эразм прожил целых шестьдесят восемь лет, врос в эпоху абсолютизма, стараясь не соприкасаться с властью. Философ XX в., третий граф Рассел, жил много дольше, прожил 97 лет внутри парламентской монархии, рос сиротой, но дедом своим числил премьер-министра королевства, получил соответствующее образование; имел мужество отказаться от «нетрудовых денег». Был социалистом на свой, особенный лад, жил на гонорары – в таковых недостатка не было; от родового дома не отказался. Упрек Эразма в трусости совершенно в духе социальной роли, которую позитивист Рассел взял на себя, – он, до известной степени, играл роль Томаса Мора в XX в. (с той существенной разницей, что был агностиком и считал, что религии несут зло). В лице Рассела возобновился диалог, который Мор с Эразмом вели в дружеском тоне; спустя четыреста лет диалог приобрел язвительные обвинительные ноты. Сам Мор никогда бы не обвинил Эразма в трусости: тот уехал из Британии не оттого, что боялся власти, но потому, что ему претила ситуация вынужденного выбора там, где он не хочет выбирать вообще. Что касается Ганса Гольбейна, то ему действительно пришлось выбирать. Живописец Гольбейн «выбрал» двор короля в силу объективных преимуществ последнего; а позиция Мора, каковую Гольбейн, возможно, разделял, оказалась объективно проигрышной по отношению к государственной политике Англии.

В контексте рассуждения о методе Гольбейна и о конце эстетики Ренессанса интересно то, что «объективность» Гольбейна во многом тождественна номинализму Рассела.

Они оба, философ Рассел и художник Гольбейн, придерживались сугубых фактов. Отличия в их позиции имеются: Гольбейн предал память Мора, а Рассел правоту Мора отстаивает задним числом; но особенность «объективного» факта такова, что нечто, бывшее верным в XVI в., не выглядит таковым в XX.

Эстетика Ренессанса, если трактовать ее с позиций становления индивидуальной личности и свободы воли, размещается в диапазоне от Джотто до Гольбейна – движется от статуарных, обобщенных форм до детального изображения мелких черт лица. И в этом движении, которое сулит обособление личности, углубленное внимание к нюансам души и биографии – происходит страннейшая трансформация: сила универсальных утверждений слабеет перед данностью факта. Казалось бы, изучение подробностей должно укрепить независимость личности, доказать несхожесть уникальной личности с окружающими. Но происходит обратное: личность теряет ориентир, оказываясь во власти факта. И власть факта оборачивается властью и правотой среды.