Чертова погремушка

Снова умереть — на этот раз по-настоящему?! И что там будет? Опять пыльная гора? Или на этот раз настоящий ад? Или… вообще ничего? Я уже забыла, как совсем недавно мечтала о черном небытии. Да, это была бы настоящая ирония судьбы — понять то, над чем так долго ломала голову, чтобы не успеть этим воспользоваться.

Дьявол не появлялся, Царица ночи тоже молчала. Если мысли о них и приходили в мою бритую голову — бинты сняли, и под ними оказалась не слишком аккуратная плешь с некрасивым красным шрамом и пробивающейся колючей порослью, — я старательно гнала их. Так тщательно оберегают чуть поджившую болячку. Подумаю об этом потом, говорила я себе, как Скарлетт О’Хара. Потом — когда… если поправлюсь.

Никита сильно похудел, глаза запали. С отросшими волосами и не слишком аккуратной щетиной он выглядел немного бомжевато. Впрочем, по сравнению со мной — звезда Голливуда. Он держал меня за руку, и я вдруг почувствовала себя не такой слабой. Как будто силы вливались в меня через его пальцы. Что это? Самовнушение — или?..

Я пристально посмотрела на Никиту — или сквозь Никиту, и все поплыло, но это была обычная рябь в глазах. Зрение меня время от времени подводило, словно бинокль со сбившейся настройкой. Я перевела глаза на медсестру, пытаясь заглянуть под ее халат, обтягивающий пышные телеса. С тем же результатом.

— Знаешь, Кит, кажется, я больше не вижу… ну… людей. Изнутри, — сказала я.

— Разве это плохо? — удивился он. — Может, все кончилось?

Как-то я читала, что, с точки зрения морфологии, слова «начало» и «конец» — близкородственные. Однокоренные. В статье подробно объяснялось, каким образом они превратились в антонимы, но мне подобные филологические тонкости были чужды. Тем не менее, это подтверждало теорию о том, что конец — понятие эфемерное. Конец одного — начало для другого. Поэтому, как ни хотелось мне поверить в то, что «все кончилось», получалось плохо.

Я знала, что расскажу Никите о своем втором пребывании в фальшивом аду — но не сейчас. Я была еще слишком слаба.

— Помоги мне сесть, — попросила я.

Он приподнял меня, поправил подушку под спиной. Я определенно чувствовала себя лучше. Жаль, что раньше его ко мне не пускали.

— Как ты себя чувствуешь, — спросила я, продолжая цепляться за его руку.

— Для человека без селезенки — на удивление неплохо. Правда, сейчас вот что-то голова закружилась немного.

Дьявол! Похоже, мы с ним обречены всю жизнь держаться за руки, гоняя жизненную силу туда-обратно. Но есть ведь еще и Костя!

— А как Кот? Ты у него был?

— Был — вчера и сегодня. Он тоже бодрячком. Хотя по-прежнему тоскует по Линке.

Я вздрогнула.

— Ничего не говорил обо мне? Мол, зачем я это сделала?

— Сделала что?

Я открыла рот и тут же прикусила язык. Они же ничего не знают! Когда я взяла их за руки, они оба были без сознания. А когда нас забирала «скорая», я уже лежала мешком, потому что умудрилась с колен упасть так, что основательно разбила затылок.

Вот и хорошо. И совершенно им не надо ничего знать. Костя… Ему понадобится много сил. А мы с Никитой… Если я права, то нам должно хватить энергии на двоих. Ведь это были силы всех тех, кого я… Да, тех, кого я убила. И неважно, хотела я этого или нет. Разумеется, не хотела. Разумеется, хотела как лучше. Всем известно, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями. Но Никита и Костя живы. Выходит, дьявол был прав, говоря об относительности добра и зла? Нет, я не должна снова поддаваться ему. Смерть — это не добро и не зло. Это… просто смерть.

Я встряхнула головой, как будто хотела вытрясти из нее эти мысли. Я всегда делала, думая о неприятном. Перед глазами снова поплыло, в ушах противно запищало.

— Посиди со мной, пожалуйста, — попросила я, закрывая глаза. — А я посплю немного.

Через несколько дней Никиту выписали, но он приходил каждый день, приносил мне всякие вкусности — у меня прорезался аппетит! Он сидел со мной, читал книги — у меня быстро уставали глаза и начинала болеть голова («Голит болова!» — ныла я).

Костю перевели в палату, и он уже потихоньку вставал, но до моего отделения (мы были на разных этажах) ему еще было не добраться. Я тоже начала вставать — с Никитиной помощью. До туалета добредала по стеночке сама, а по коридору гуляла, крепко вцепившись в его руку.

Первое время наши больничные свидания заканчивались одинаково. Я чувствовала себя лучше, а Никита уставал, говорил, что ему «что-то не очень», и потихоньку шел домой. Меня грызла совесть, я хотела все это прекратить и даже рассказать ему полную версию событий, но вдруг все прекратилось. Не сказать, что я чувствовала себя «бодрячком», но, пожалуй, более или менее сносно. И у Никиты прекратились приступы головокружения, он уже не чувствовал себя после общения со мной выжатым лимоном. Кажется, мы пришли к какому-то равновесию.

Наконец меня навестил Костя. Никита как раз ушел, и мы сидели вдвоем на диванчике в холле. Костя постарел лет на пять, если не больше, в глазах плескалась тоска, но все же он выглядел намного лучше, чем до того дня, когда мы поехали забирать его вещи из квартиры дяди Паши.