Честь дороже славы

«Рапорт Вашего величества от 23-го минувшего сентября со всеми принадлежностями и планами мною получены, и к Высочайшему Её Императорского Величества сведению всемилостивейше представлены, из коих успех неустанных трудов ваших в строении на новой Линии крепостей и в заведении хлебопашества соизволили Её Императорское Величество принять с особливым благоволением и милосердно указать мне объявить оное вам и всем, трудящимся под руководством вашим, с тем, что несумненно надеюсь я, что и остальные крепости общими и усильными трудами приведутся будущего лета к окончанию. Остается только приметить вам, чтоб хлебопашество стараться всеусильно размножить при всех крепостях к особливому Её Императорского Величества удовольствию и при том завести к пользе того края конные заводы, виноградные сады и табак, а потому всем по той Линии состоящим полкам, батальонам и казакам раздать достаточные земли не только на выгон и для лесов, но и для хлебопашества».

Затем сидел Потемкин у камина и посматривал на пляшущие языки огня, бросающие на лицо отсвет. Все проходит, и жизнь промелькнет, размышлял он, слыша мерный стук напольных часов. Лишь в делах и великих помыслах остается человек в памяти народа. Да, всяк печется о своем благоденствии и богатстве, но, как верилось, велено ему самим Господом отдать себя России. Тому приводил Потемкин множество доказательств. И, прежде всего, это была встреча с Екатериной, ее любовь и доверие к нему, соправителю и венчанному мужу. Он многое хотел сделать для Отчизны и многое уже успел. И своих единомышленников находил вокруг все больше…

И не ведал Григорий Александрович о том, что в этот декабрьский день, не по-зимнему теплый, хоперские казаки распахали целину у подошвы горы, на которой возводилась у Черного леса крепость. Потом заскородили они черную, слегка влажную землю и засеяли ее зернами пшеницы. И, выбившись из сил, глядя на возделанное поле и хмелея от запаха чернозема, повторили старинную русскую присказку:

– Живи, зерно, и плодись, а мы – с тобою…

Часть третья

1

Обильной снегами и на лихо студеной выдалась в предгорьях Кавказа зима одна тысяча семьсот семьдесят девятого года. Со Святок и до самого Сретения кружились, точно ведьмы на шабаше, одичалые басурманские вьюги. Великая степь и долины, придавленные тучными сугробами, цепенели в глухом безлюдье. Зато вольготней стало волкам – их косяки подбирались к заметенным валам крепостей, за много верст чуя запах варившегося в котлах мяса и дух лошадей. Временами линейцы устраивали на них облавы, разя ружейными выстрелами и отпугивая в дальние урочища. Но сгущалась тьма – и вновь окрестность будоражили бирючьи трубы, перекликаясь с завыванием бурана. От этого тяготила души неизбывная тревога, и невольно прислушивались новопоселенцы к шорохам и шуму ветра: не крадется ли в ночи шайка горцев? На линии такова доля: в любой час и минуту жди нападения!

В Ставропольской крепости на зимних квартирах наряду с драгунами Владимирского полка стояла донская казачья команда. Затянувшаяся непогода надолго задерживала обозы, доставляющие сюда провиант и фураж. Службу тянули впроголодь (в минувшем декабре в крепости Святого Павла по этой причине взбунтовались солдаты). Еще тяжелей приходилось лошадям. И донцы, деля свой и без того скудный паек, подкармливали их, донельзя отощавших. А сами, находясь в дозорах, при первой возможности полевали зайцев, выслеживали в лесу кабанов и косуль. Эти трофеи в значительной мере выручали кухарей. От ароматной похлебки с дичиной, пшенкой и чесноком не отказывались даже армейские полковники.

В подгорье, с восточной стороны крепости, обосновалась за палисадом – высоким забором из бревен с заостренными концами – новоявленная станица хопёрских казаков. Минувшей осенью, с приездом семей, частично завершилось их принудительное переселение. Там, в далеких родных местах, остались слободские хаты, угодья, отчие могилы. А здесь – безвестность, неустроенность и гибельная доля. Только есаулы да несколько расторопных удальцов успели загодя поставить избенки, в которых способно топить по-черному. Хотя и невелики они и сделаны на живую руку, но присадисты и кое-как удерживают тепло. Впрочем, командир полка Устинов своих домочадцев везти не торопился. Сопроводил сюда переселенческий обоз, откомандовал бабьим войском, покрутился малость в крепости и махнул аж в столицу добиваться для земляков привилегий. Да верилось в это с трудом. Всем было ведомо, сколь падок Конон Устинов на собственную выгоду.

Тремя порядками, с проулками, разбиты казачьи усадебки. Хаты маячат в разных концах, как шалаши на бахче. У остальных переселенцев – жилища под землей. Ладно бы служивые – народец тертый, но вместе с ними под накатом из бревен прозябали жены, старики да малолетняя детвора. Отправляясь сюда, тешили они надежду, что зима на юге будет нехолодной, как предыдущая. Ан бог не помиловал – вслед за ранним снегом жахнули морозы, и сковала землю лютовень. Недаром молвят: мерзлой роже да метель в глаза…