Четверть века назад. Часть 1

Актерскій обѣдъ былъ также не веселъ. Одинъ неизмѣнный шутъ Шигаревъ потѣшалъ «пулярокъ» своимъ гаерничаньемъ и анекдотами, которымъ онъ впрочемъ самъ хохоталъ гораздо болѣе чѣмъ его слушательницы. Зяблинъ, вообще не говорливый, пилъ теперь свой рейнвейнъ съ такимъ глубокомысліемъ будто рѣшалъ въ головѣ задачу изъ дифференціальнаго исчисленія. Вальковскій отстранялъ нетерпѣливою рукою каждое изъ подаваемыхъ ему блюдъ, жадно вбирая въ то же время широко открывавшимися ноздрями ихъ соблазнительный запахъ, злобно вздыхая и волкомъ глядя кругомъ себя: онъ уже два раза, предъ обѣдомъ примѣрялъ свой костюмъ Розенкранца, — «въ таліи ничего, сходится, а вотъ подъ мышками, того и гляди…» — нѣтъ онъ не имѣлъ права обжираться!.. Между Духонинымъ и Факирскимъ начались было обычныя имъ пренія, на сей разъ на тему о «пресысыщеніи въ любви,» по поводу одного пользовавшагося тогда большою извѣстностью французскаго романа Marianne, но разговоръ не клеился, и послѣ какого-то циническаго замѣчанія вмѣшавшагося тутъ Свищова объ отношеніяхъ къ автору его, Jules Sandeau, «госпожи George Sand, позаимствовавшей половину фамиліи любезнаго для сочиненія себѣ псевдонима,» смолкъ и вовсе. Студентъ даже не вспылилъ, какъ то обыкновенно случалось; онъ былъ озабоченъ съ самаго утра, съ той минуты когда поводъ пріѣзда «петербургскаго преторіанца» былъ ему повѣданъ тѣмъ же Свищовымъ… Черныя тучи заволакивали теперь радужное небо соціально-романическихъ мечтаній, въ которыхъ вѣчно витало воображеніе юноши. Въ этихъ золотыхъ мечтаніяхъ онъ давно, какъ мы уже знаемъ, «отказался отъ княжны, во имя своей бѣдности, своей святой бѣдности,» — отказался «для другаго, болѣе совершеннаго, болѣе достойнаго ея»… Онъ не сомнѣвался что Гундуровъ любитъ ее; онъ угадывалъ «растерзанною душой» что и она любитъ Гундурова, — и всего себя предавалъ имъ на жертву, ничего, ничего не требуя для себя, лишь бы когда нибудь она узнала, и сказала бы что онъ умѣлъ быть ей преданъ какъ Ральфъ Индіанѣ, какъ Мазаччіо любовницѣ Гораса [40]. «И онъ ненавидѣлъ теперь» всѣмъ естествомъ своимъ «этого» раздушеннаго военнаго царедворца изъ Петербурга, «этого» представителя офиціальной лжи и свѣтской безнравственности, пріѣхавшаго смутить свѣтлый міръ ихъ человѣческихъ отношеній. «Да, ты человѣкъ, тебѣ по праву участіе братьевъ твоихъ по духу говорилъ себѣ Факирскій, участливымъ и безпокойнымъ взглядомъ слѣдя за Гундуровымъ и стараясь вычитать на его лицѣ „настоящія ощущенія его внутренняго я…“ Герой нашъ упорно молчалъ, отъ него не ускользали ни эти пытливые взгляды студента, ни едва сдерживаемая, злонасмѣшливая улыбка на нахальныхъ устахъ Свищова, каждый разъ какъ глаза ихъ встрѣчались. И участіе это, и недоброжелательность равно злили его, равно оскорбляли; въ немъ пробудилась какая-то особенная чуткость, какая-то нервная угадчивость, которой онъ не зналъ за собой до сихъ поръ. Онъ до вчерашняго дня жилъ въ какомъ-то сіяющемъ пространствѣ надъ облаками, между своею ролью Гамлета и любовью къ княжнѣ, слѣпой и глухой на все что внѣ этого происходило кругомъ его. Сегодня внутреннія очи его открывались будто въ первый разъ:- непрошенные и безсильные друзья, презрѣнные, но жестокіе завистники, неодолимые предразсудки, настоящее положеніе его въ этомъ домѣ, вся эта „дѣйствительность какъ она есть“ представала теперь предъ нимъ въ неумолимо ясныхъ чертахъ. „Онъ попалъ сюда не какъ равный къ равнымъ, а въ качествѣ скомороха, имѣющаго позабавить на мгновеніе толпу праздныхъ свѣтскихъ людей, съ которыми у него нѣтъ ничего общаго, да и которые сами не признаютъ его своимъ… Онъ долженъ былъ это понять съ самаго начала, — князь Ларіонъ далъ это ему почувствовать тогда же, въ томъ разговорѣ послѣ первой репетиціи, — но онъ безумно увлекся тогда“… „Сама она во глубинѣ души своей, спрашивалъ онъ себя въ мучительномъ сомнѣніи, признаетъ ли она законность чувства своего къ нему? Въ собственномъ сознаніи ея не есть-ли это слабость, увлеченіе, отъ котораго она заранѣе готова отказаться изъ послушанія къ матери…“ „Попробуйте!“ сказала она ему… она на него возлагала эту обязанность; сама она не надѣялась, не думала, не бралась за такую попытку. Она и не допускала для себя возможность борьбы за это чувство… Борьбы? „Съ кѣмъ, противъ чего?“ И новое смущеніе западало въ душу молодаго человѣка. „Съ матерью, противъ родительскаго авторитета!“ отвѣчалъ онъ себѣ съ новою мукой… Въ правѣ ли онъ былъ требовать, гоже ли ему было желать даже чтобъ она „пошла на это?“ Куда же дѣвалось то что было ему самому донынѣ такъ дорого, чему онъ такъ безусловно вѣрилъ до сихъ поръ? Гдѣ же эти его идеалы старорусской, христіанской, по-божески живущей и мыслящей семьи? Не говорилъ ли онъ самъ ей наканунѣ что вѣрованія его — вѣрованія его народа? А теперь что же, — бездна между словомъ и дѣломъ? Онъ самъ предложитъ ей идти съ нимъ подъ вѣнецъ безъ материнскаго благословенія…