Четвертое сокровище

Вкус креветок разбудил дремавший голод. Она жадно набрасывалась на креветки, рыбу, хрустящие обжаренные овощи. После еды они бродили по банкетному залу, разговаривали, смеялись — как раньше, на семейных встречах.

Уиджи увлекся разговором с «кузиной» Тины Энни. Джиллиан слушала «кузена» Джеймса — ей явно было скучно. Тина подошла к ним и спросила Джеймса, как идут его дела.

— Уволили. Венчурный капитал иссяк.

— Вот черт.

Джеймс усмехнулся:

— У меня уже есть другая работа. Платят вдвое больше. И фондовым опционом заниматься не надо.

— Рада за тебя.

— Спасибо, — ответил Джеймс. — Мы с Энни собрались следующим летом в Японию на пару недель. Не хочешь с нами?

Тина начала было говорить, что ей теперь надо быть ближе к матери…

— Да, я бы съездила.

— Здорово.

Тина спросила Джиллиан, могут ли они поговорить наедине. Они нашли тихий уголок.

— Когда мы познакомились, ты сказала, что перешла на неврологию с КБ, так?

— Ага.

— Не расскажешь, как ты это сделала?

— Там есть свои хитрости. Во-первых, надо заранее договориться с кем-нибудь, чтобы тебя взяли на другую программу. А что?

— Подумываю перевестись.

— Да ты что? А куда?

— На молекулярную. Возможно, буду исследовать рассеянный склероз.

— Ты сделаешь великие открытия и поможешь матери поправиться, — сказала Джиллиан. — С удовольствием помогу тебе с переводом.

— Спасибо, — сказала Тина.

— Во-вторых, тебе надо сделать татуировку.

Тина усмехнулась:

— Да, и об этом я тоже хотела с тобой поговорить.

В фойе отеля «Мияко» Арагаки с Кандо ждали, когда приедет Годзэн и отвезет Арагаки в аэропорт. После смерти сэнсэя Годзэн решил остаться в Калифорнии — заведовать школой японской каллиграфии Дзэндзэн. Тина — она унаследовала дом — попросила его не уезжать. Он согласился, но при условии, что она тоже будет брать уроки.

Она пообещала.

Кандо сказал Арагаки, что останется в Сан-Франциско еще на несколько дней — «осмотреть достопримечательности».

К ним подошел работник отеля.

— Прошу прощения, сэр, — обратился он к Арагаки. — Вам звонят. Это из авиакомпании.

Наставник поднялся.

— Я послежу за вещами, — сказал Кандо.

Арагаки пошел к телефону. Звонок, заказанный Кандо «из отдела бронирования», раздался точно вовремя. Арагаки не будет две-три минуты.

Едва он скрылся из виду, Кандо нырнул в его ручную сумку и вынул коробку с Тушечницей Дайдзэн. Переложил ее в свою сумку, с которой собирался отправиться на экскурсию по городу. Потом достал точно такую же коробку и положил ее в сумку Арагаки.

Когда банкет в ресторане «Китайские моря» уже подходил к концу, стоический официант принес коробку для Ханако.

— Это вам.

Ханако взяла ее.

— Тяжелая, — выдавила она, когда ноги свело судорогой.

Тина и Ханако поднимались на пятый этаж в отремонтированном лифте.

— Здорово, да? — сказала Тина.

— Сугои, — ответила Ханако.

Лифт плавно затормозил, они открыли дверь и вошли в квартиру. Ханако управлялась с костылями уже гораздо лучше.

Когда мама отправилась на кухню делать чай, Тина сказала:

— Я пойду выпить с Джеймсом, Энни, Уиджи и Джиллиан. Справишься?

— Справлюсь. Спасибо, что помогла с похоронами и всем остальным.

— Прости, что все так вышло с сэнсэем.

Ханако склонила голову:

— Прости, что все так вышло с твоим отцом.

Тина погладила маму по спине:

— Зачем же ты уехала? Почему не сошлась с ним снова?

Она почувствовала, как напряглась мать.

— Не могу этого объяснить. Словами — не могу. Может, потом когда-нибудь.

— Все хорошо, ма.

Той ночью Ханако достала из шкафа Тушечницу Дайдзэн, одну из кисточек сэнсэя, стопку бумаги и брусочек туши. Опираясь на костыль, она осторожно дохромала до кухни со всеми четырьмя сокровищами.

Она разложила на столе бумагу, поставила тушечницу, положила кисть. Накапала в тушечницу воды и начала растирать брусочек, глядя, как тушь медленно растворяется. Тушь сумм приобрела нужный оттенок черного, и Ханако смотрела на нее, словно хотела пронзить взглядом.

Ноги ей снова свело судорогой. Сначала она хотела принять лекарство или покурить марихуаны, которую ей принесла подруга Ханы Джиллиан. Но потом дала боли пройти по всему телу, по своему разуму. Чем дольше она глядела на тушечницу, тем глубже и пронзительнее становилась боль. Но теперь она была не просто физической — тушечница воплощала тяжелый груз стыда, который принес ей тот роман, и ужасное разочарование, из-за которого родители стали ее презирать.

Через тушечницу она увидела себя — свое эмоциональное «я», иррациональное «я». То, что она увидела, не было изначально плохим. Она обнаружила, что умеет чувствовать: любить, жить жизнь по-своему, а не по наставлению мужа или родителей. А еще тушечница дала ей Хану, привела в Сан-Франциско, где можно жить независимо. И обеды в «Китайских морях» с Киёми по вторникам.

Тушечница стала для нее дверью в ее же глубину — такую тихую, такую умиротворяющую. Место, куда она могла уйти, устав от себя, океан, в котором плавало ее сознание. Место, к которому она так стремилась всегда, зная, что, зайди она слишком далеко, обратного пути не будет.