Мистер Роберт был уже в постели, но проснулся, когда она вошла в спальню, и сонно спросил, как прошел прием.
— О, прекрасно, — ответила она чуть виновато: говорить, что она отлично повеселилась, не хотелось.
Мистер Роберт пробормотал что-то и сразу уснул. Она разделась и легла в постель в одной футболке.
Тина открыла глаза до рассвета — от рева сирен у самого дома. Больше заснуть не удалось, и она, выскользнув из постели, пошла на кухню. Села там в тусклом свете, зевая, но уже совершенно проснувшись. Тишина и темнота постепенно рассеивались, окутывая и опутывая ее, словно огромная татуировка энсо.
Ее потрясло первое занятие с профессором Аламо. Будто остатки смутного страха после кошмара. Словно невидимая сила толкала ее к чему-то или кому-то незнакомому, непривычному. Еще один шаг — и тебе будет лучше.
Разговоры с Джиллиан и Уиджи после приема были очень приятными, тем более что с ней такого уже давно не случалось. Они сняли напряжение первого дня, и ей стало спокойнее.
Тина написала Мистеру Роберту записку: она едет в Беркли пораньше. Ей сегодня хотелось одного — как можно скорее начать читать тексты для семинара профессора Аламо.
Ханако встала и поставила воду для утренней чашки зеленого чая. Пока вода грелась, она убрала чашки, в которых, придя с работы, готовила лапшу.
Когда она выдвинула ящик, чтобы положить палочки Для еды, вперед из глубины выкатились три пузырька с пилюлями. То были выписанные ей лекарства от болей, мышечных спазмов и депрессии. В ящике также хранился набор шприцов с ампулами «бетазерона», инъекции Которого она должна была делать подкожно через день.
Ханако пыталась следовать предписаниям две недели, но потом решила прекратить — пока не почувствует приближения нового приступа. Инъекции были болезненными и вызывали озноб и тяжесть в голове, но что еще хуже — после них в нее заползала какая-то усталая печаль.
Врач сказал, что такое бывает. У него были длинные волосы и густые усы, прикрывавшие рот. С ней он был приятен и терпелив, разъяснял все так, чтобы ей было понятно. Депрессия — побочный эффект лекарства, как он объяснил. Сказал, что ни за что не прописывает его пациентам, если у них обнаружена депрессия или же склонность к суициду, поскольку средство может вызвать повторы депрессии или же усугубить ее. Он спросил, ставили ли ей диагноз «депрессия».
— Нет, — ответила она.
— Хорошо, — сказал он. И прописал ей антидепрессант. На всякий случай. — Избегайте стрессов, — уточнил он. — Всеми силами избегайте стрессов.
Последний вечер на работе прошел хорошо. Никакого стресса. Все клиенты были веселы и любезны. У нее не было никаких симптомов, никакой боли, покалываний. Никакой потери чувствительности, что было так же страшно, как и боль.
Ханако положила в чайник щепотку чая, потом другую. Ее левая нога слегка онемела, а затем стала покалывать, как будто бы ее ударил слабый электрический ток. Она попыталась этого не замечать.
От прописанных лекарств ее тошнило. Трудно работать в ресторане, если тебя все время мутит от вида жующих людей, от запахов кухни, когда вытираешь со столов остатки еды, разводы от стаканов и капли соевого соуса. И рисинки, не попавшие во рты едоков.
Ей не нравилось чувствовать себя слабой, быть не в состоянии отнести большой деревянный поднос с тарелками тэмпуры, суси или заставленный бутылками пива. Ей не нравилось, что она не может справиться с грудой посуды, так что приходится просить судомоев самим таскать грязные тарелки. Не нравилось присаживаться в кабинете управляющего, чтобы перевести дух, словно она бежала за муниципальным автобусом по Тейлор-стрит до самой вершины Ноб-Хилла.
Ее тревожила не столько боль — покалывающая и пронзающая, или же скручивающая и охватывающая спазмами боль, — сколько слабость. По крайней мере, боль — это ее боль, боль ее тела. Она не вызвана лекарствами.
Ладонью Ханако определила, что чайник нагрелся до нужной температуры. Она вылила горячую, но не закипевшую воду на листья в чайнике.
После чая она все утро занималась стиркой и уборкой. Незадолго до полудня позвонили в дверь. Наверное, это Роберт-сан. Она нажала кнопку, впуская его. Ожидая, пока он поднимется, Ханако выставила две чайные чашечки на маленьком кухонном столе, втиснутом между плитой и окном.
Через минуту-две он уже заходил в кухню.
— О-гэнки дэс ка, Ханако-сан?
— Аригато, гэнки дэс[30]
.Ханако разлила чай и жестом пригласила его сесть. Оба сели и отпили по глотку. После небольшой паузы Ханако спросила:
— Вы слышали что-нибудь о своем учителе каллиграфии?
— Нет, ничего. Сегодня еду в Беркли — посмотрю, смогу ли что-нибудь разузнать. Когда я там был в последний раз, на двери висело объявление о его болезни. И к телефону никто не подходит.
Ханако кивнула. Когда они с Ханой несколько месяцев назад переехали в Сан-Франциско, она рекомендовала ему прекрасного сэнсэя в школе японской каллиграфии Дзэндзэн в Беркли. «Только, пожалуйста, даже не упоминайте мое имя», — поспешно добавила она тогда.
Роберт-сан допил чай и спросил:
— Вы готовы к рэйки?
— Хай, онэгай симас[31]
.Интерлюдия