Четвертое сокровище

Ощущение ее — чаща, что расстилается безгранично, по крайней мере — до известных ему пределов. Но и чаща тоже словно сжимается, возгоняет чувства в их чистую сущность. В такие моменты образы текут через кисть на бумагу, сквозь тьму к ярчайшему свету, сквозь трясину чувств, минуя слова.

Когда чаща снова расширяется — он не властен над этими переходами, — безграничная радость и боль потери выпаривают из него возможность и желание брать в руки кисть. Это не давящая тяжесть на руку, а наоборот, гнетущая легкость, апатия, словно армия не разбита в бою, а поставлена на колени силой единственной невесомой мысли.

Потом — свет. Она выводит его из поезда, легко касаясь его руки. Не ведя его, а связывая себя с ним. Связь эта доходит до бездонных глубин.

В тот момент, когда он опустил кисть в тушечницу, чаща вышла за свои бескрайние пределы.

Возможно ли

остановиться

выйти

чтобы жить

Тина вытащила карточку из турникета, створки открылись, и она прошла. Дотянулась до прорези и вставила еще одну карточку. Когда створки открылись, она потянула сэнсэя за рукав. Он прошел, и створки сомкнулись за ним с характерным свистом.

Всю дорогу до квартиры матери — вверх по эскалатору, потом по людным тротуарам Пауэлл и Буш-стрит — он не отходил от нее ни на шаг. Они двигались, как одно целое, словно их движения контролировал один мозжечок и двигательные нервы получали единый импульс от двигательной зоны коры. Тина подумала: наверное, так чувствуют себя сросшиеся близнецы. Как если бы у сестер была общая рука. Если бы эта рука коснулась горячей плиты, рефлекторные нервные волокна автоматически отдернули бы ее, ведь для их работы не требуется связи с головным мозгом и не нужно никакого сознательного усилия. А потом по отдельным нервным волокнам оба их мозга получили бы сигналы об ожоге. И обе почувствовали бы тупую боль.

Столько людей, столько зданий. Ошеломляющее давление — слишком много, слишком многие, слишком высокие. Они остановились у одного здания. Ощущение того, что место ему знакомо, — и пустота. Затем — утрата надежды, разбитая жизнь. В самом здании чувство, что место знакомо, сменяется возможностью, воображаемым пространством. Пространством, заполненным ею.

Бок о бок

с теми,

кого никогда

не понять

— Киёми? — спросила Ханако, когда дверь в квартиру открылась. — Это ты?

Ханако сидела в спальне, разложив рисунки сэнсэя по кровати. Она что-то писала на них.

— Это я, ответила Тина, быстро проводя сэнсэя мимо спальни матери в гостиную. Она подвела его к дивану, и он сел. Осмотрел комнату, потом взглянул в окно. Тина вернулась к спальне матери и просунула голову.

— Ты как? — спросила она.

— Гэнки.

— А что ты делаешь с рисунками?

— Пытаюсь прочесть. Ты разве не этого от меня хотела?

— Конечно. Как скажешь, — ответила Тина. — Я хотела немного прибраться в своей старой комнате. Ничего, если я часть коробок перенесу сюда?

— В какой комнате?

— Ну, в чуланах.

— Конечно, как хочешь.

— Спасибо. Я вернусь через несколько минут, мне нужно с тобой поговорить. Принести чего-нибудь?

Мать медленно покачала головой. Тина вышла и закрыла дверь.

Она прошла в свою комнатушку и включила свет. Сняла коробки с кровати и выстроила их у стены. Она ставила коробки одна на другую, чтобы освободить побольше места. Тина выбрала одну коробку, размером примерно с рабочий стол сэнсэя, поставила ее в середину и вернулась в гостиную.

Сэнсэй все еще осматривал комнату со своим обычным отсутствующим видом, переводя взгляд со стульев на диван, потом на стол с маленькой вазой для цветов, на книжную полку, плакат с видом Сан-Франциско с моста Золотые Ворота.