Четыре беса

 Подняли бокалы и продолжали смеяться: Биб и Боб раздобыли себе удочки и выудили с вешалки все шляпы артистов.

 Фриц встал, вышел через открытую на улицу дверь из ресторана и сел на площадке за столик под лавровыми деревьями.

 Бесконечная скука, беспредметное отвращение охватили его.

 Смотрел на перешептывающиеся парочки, которые приходили и уходили обнявшись. В темноте целовались, миловались, смеялись. Женщины сладострастно извивались, и мужчины щеголяли и чванились друг перед другом, как полевые звери, которые собираются спариваться...

 Вдруг Фриц рассмеялся, коротко и резко. Он вспомнил клоуна Тома, который называл себя господином с собаками, -- да, Том был прав.

 И Фриц представил себе этого Тома с его тихим, неподвижным, печальным лицом, которое было похоже на лицо статуи, с тонким, красным, округленным и унылым ртом, -- ртом женщины.

 Фриц видел его дома, в большой горнице, в которой он для своих собак построил целый дом, -- двух-этажный дом, в котором жили все собаки...

 Там лежали звери, каждый в своем помещении, тихие с высунутыми в окошки головами, и неподвижно глядели перед собою глазами, такими же печальными, как глаза Тома. И Том сидел среди них. Какая была это тихая компания!

 Все эти собаки были кастрированы, -- и Том говорил, что звери человечнее людей.

 Да, Том был прав: люди были как звери. И мгновения жизни, в которые мы живем, были зверскими.

 Звери -- они звери, которые хотят веселиться!

 Безумцы они; безумцы мы все.

 Мы бережемся и заботимся о себе, мы работаем, -- неисчислимые несем труды. Мы отдаем дни, годы, нашу юность, нашу силу, свежесть нашего мозга, и настанет день, и воспрянет в нас зверь, зверь, каким каждый из нас станет в свой черед.

 Фриц смеялся. И невольно ощупывал он это свое тело, о котором он заботился всю жизнь, и которое в несколько дней так опустилось.

 Из ресторана вышел артист. Подождал немного, потом и его жена вышла, и они пошли по тротуару, переваливаясь с ноги на ногу.

 Фриц смотрел за ними и продолжал смеяться. И потом те, которые женятся. Разве это не портит их тел? Сочетаться на всю жизнь, есть свой насущный хлеб, и служить для продолжения рода!

 Как толстые трутни, раздуваются они и врастают брюхом в свою размеренно правильную жизнь. И детей влекут продолжать эту жизнь!

 Безумцы, безумцы!

 Фриц стоял и смотрел на блуждающие здесь и там пары. Они делались все нежнее. Искали тени, и сговаривались намеками.

 А там шумели клоуны. Кри-кри визжали. Все это звучало над многообразною и многоликою толпою и над всеми этими парами, как победная песнь глупости.

 Фриц встал. Бросил монету на стол. Потом пошел.

 Шум в ресторане увеличивался. Мычали, кричали, смеялись. Фриц запел. И подхватили все; свистя, крича, кудахтая, с клоунскими гримасами, с манежными выходками, с перекошенными ртами пели:

 

 Amour, amour,

 Oh, bel oiseau,

 Chante, chante,

 Chante toujours!

 

 На площадке перед рестораном останавливались. Парочки заглядывали в окна, прижимались друг к другу, и смеялись.

 Потом и они стали напевать, пара за парой, мелодию клоунов. И слышалось далеко в темноте улиц:

 

 Amour, amour,

 Oh, bel oiseau,

 Chante, chante,

 Chante toujours!

 

 Фриц вышел на площадку. Там в зале видел он ошалелых клоунов, здесь на улице любовные парочки покачивали в такт головами.

 И вдруг начал акробат смеяться; прижавшись к фонарю, смеялся, смеялся он, дикий, безумный, и не мог овладеть собою.

 Тогда подошел к нему представитель порядка и внимательно оглядел этого господина в цилиндре, который нарушает общественное спокойствие.

 Но господин продолжал смеяться так сильно, что его качало, а сам пытался петь:

 

 Amour, amour,

 Oh, bel oiseau,

 Chante, chante,

 Chante toujours!

 

 И вдруг, совершенно неожиданно, принялся хохотать и блюститель порядка, сам не зная, о чем смеется.

 А в ресторане продолжали:

 

 Amour, amour,

 Oh, bel oiseau,

 Chante, chante,

 Chante toujours!

 

 Фриц повернулся. Пошел -- туда.

IX.

 Еще раз грянули рукоплескания, и Луиза опять показалась.

 Потом конюхи стали снимать большую сетку. Музыка замолкла, и слышен был шелест сети, похожий на шум паруса, когда его подбирают.

 "Господин Фриц и m-lle Aimée исполнят большой прыжок без сетки".

 Несколько конюхов очень усердно заравнивали арену песком. И вот все было готово. Как почетная стража, стали берейторы, и опять раздался "вальс любви".

 Фриц и Люба вышли рука об руку. Они кланялись, и их осыпали цветами.

 Потом, раскачиваясь, стали подниматься по длинному канату.

 Множество глаз следило за ними.

 Взобрались на верх, одну секунду отдыхали рядом друг с другом.

 Дрожь пробежала по толпе, когда Фриц отпустил канат и полетел, -- дрожь потрясла всех зрителей, как будто все они составляли одно тело.

 Но еще никогда не работали они так уверенно, как теперь. В бездыханной тишине их руки цепко хватали зыбкие качели.

 Фриц летал взад и вперед.

 Любины глаза следили за ним, большие и тускло-блестящие, как два потухающие светоча.

 Звуки вальса росли, и все стремительнее становились размахи качелей.

 Как из стесненной груди исходили боязливые рукоплескания. .