Четыре беса

 Фриц не отвечал. Бледный, продолжал он сидеть, но отвел взор от своего странного лица, отраженного зеркалом.

 Адольф был готов, и они услышали, как Луиза постучалась в дверь уборной.

 -- Когда же ты, наконец, будешь готов? -- спросил Адольф. -- Они ждут.

 Фриц снял с подзеркального столика тикающие часы и вышел в корридор, где молча ждали обе сестры. Они тихо пошли домой, -- Фриц рядом с Луизой.

 В его душе горел стыд унижения, -- словно рана в груди.

VI.

 Фриц и Адольф уже давно были в постелях, и Адольф спал неподвижно, с открытым ртом, как спят, обыкновенно, акробаты, распластавшись в глубоком сне.

 Но Фриц не мог заснуть; он лежал вытянувшись под одеялом, томясь безумным отчаянием.

 Значит, это совершилось. Теперь уже это совершилось. Он не может больше работать.

 Все возвращался к той же мысли; значит, он больше не может работать. Медленно и вяло вспоминал, как это случилось, -- день за днем и ночь за ночью. Спокойно и вяло видел он это все перед собою: голубую комнату и высокую постель, и себя, и ее; желтую залу с кушеткой за ширмой, и себя, и ее; лестницу с погашенными лампами, и себя, и ее; и сад, где они опять останавливались.

 И теперь все прошло. Пожинай теперь плоды. Он это знал.

 И дальше брели его мысли, все такие же тяжёлые.

 И как его повергли в прах, так же и он ее повергнет. Да, он это может.

 Он придет ночью, и дверь отомкнет. И когда он там будет, у нее, с нею, -- опять стали его мысли отчетливы, и он увидел голубой покой, и себя, и ее,--тогда он, о, тогда он зазвонит, весь дом поднимет звоном, и ее мужа, и слуг, и горничных, всех скличет, и они увидят ее.

 Да, это он может сделать.

 Да, он это сделает.

 И вдруг сказал, словно опять увидел все это перед собою:

 -- Да, я это сделаю, теперь.

 И уже не было ему покоя. Почему же не сделать ему этого? И теперь же, пока его замысел свеж, его гнев еще не утих и его мысли так ясны. Да, надо сделать это сразу. И проворно, не зажигая свечи, стал он искать свое платье и одеваться, бесшумно, чтобы не разбудить Адольфа, -- и постоянно видел перед собою себя самого и ее в голубом покое, среди голубого покоя себя и ее. Там это случится.

 Второпях он стукнул стулом, и вдруг замер, сидя на кровати, полный страха, что Адольф проснется. Не надо, чтобы он проснулся.

 Потом, задерживая дыхание, продолжал тихонько одеваться.

 Надо было идти, -- нельзя было не идти.

 Стукнул каблуком, -- и опять пришлось остановиться.

 Адольф заворочался в постели и заворчал:

 -- Какого черта носит!

 И потом сказал:

 -- Куда ты?

 Фриц не отвечал. Полуодетый бросился он под одеяло, чтобы укрыться, и задрожал, как пойманный вор.

 Потом, услышав спокойное дыхание Адольфа, он опять стал одеваться, лежа в постели: дрожал от страха, точно крал свою собственную одежду, -- потому что он знал, на что идет. Опять встал. Улыбаясь над каждым избегнутым препятствием, пробирался вдоль стенки хитрый, как пьяница, подкрадывающийся к своей бутылке.

 Ему удалось открыть дверь и опять закрыть, спуститься, и выйти, все крадучись...

 И он чувствовал себя бесстыдным, как собака. И он говорил: "вот и завтра я не могу работать". И он думал: "ну, погибать так погибать".

 И он бежал, бежал все быстрее, вдоль домов, в их тени.

 В доме никто его не заметил, -- кроме Любы.

 Она за ним, -- скользнула с лестницы, -- вышла из дому, перешла на ту сторону...

 Как две тени, преследующие одна другую, неслись они по тихим улицам.

 Так добежал Фриц до палаццо, и шаги его замерли у решетки... Люба притаилась в подъезде против окон палаццо.

 Она увидела свет, который двигался в доме вдоль окон первого этажа. Она увидела две тени, скользнувшие за решетчатые ворота.

 То были они.

 Свет двигался обратно, скользили две тени, -- потом стало темно... Только голубоватое мерцание тихо светилось за последним окном.

 Там были они, -- за этими стеклами, это были они.

 С прерывающимся дыханием, в муках ревности не сводила Люба глаз все с того же окна; все, все эти картины проходили и мучили ее.

 Все картины, в которых последняя мука отвергнутой, и которые перед нею, девушкой-акробаткой, всплывали, -- всплывали, словно чья-то живая рука рисовала их на этом стекле, за которым он был, за которым были они.

 И ее всю жизнь, которая сплошь была жертвою, -- все ее существо, которое было кроткою преданностью, -- все, что она думала, каждую ее нежную мысль, каждое общее намерение, -- все разом захлестнули и утопили эти картины, --эти картины двух тел.

 Вся ее жизнь, вся целиком, до последнего воспоминания, до последней мысли, разбита, спутана, уничтожена, исчезла в одной страстной жажде, страстной жажде отвергнутой...

 Ничего не осталось: ни ее преданности, ни ее нежности, ни ее готовности к жертвам, -- ничего... Все осквернено ее несчастием, все погибло в ее отверженности, все упало к своему первоисточнику.

 Страсть, всемогущая, всесокрушающая страсть...

 Часы проходили.

 И уже казалось, что большего нет страдания.

 Как во сне, тускло смотрела она на то же светло-голубое мерцание.

 Потом открылась решетчатая дверь, и опять захлопнулась на замок.

 Это был он.