Четыре беса

 Картины были ему непонятны, все эти изображения предков в одежде века Возрождения, со шпагами, в перчатках. Была минута, когда он внезапно перед этими картинами расхохотался так громко, так резко, точно уличный мальчишка, -- неудержимо смеялся тому, что вот он, Фриц Шмидт, сегодня у нее сидит, у отпрыска этих предков, и что она принадлежит ему.

 И он смеялся, смеялся, -- и не понимала она, чему он смеется. Наконец спросила:

 -- Да чему же ты смеешься?

 -- Да вот, -- отвечал он, вдруг перестав смеяться, -- уж так это чудно, так чудно.

 Он испытывал странное, на половину радостное, на половину боязливое удивление, -- что он был здесь.

 Что он сегодня был господином.

 Он чувствовал себя господином: она же принадлежала ему. Он обладал ею. В его нецивилизованном мозгу еще сохранялись все идеи о неограниченном владычестве мужчины, -- владычестве над "бабьем", -- он, деятельный, и в самых изнуряющих наслаждениях превосходил женщину и мог ее раздавить.

 Но все эти мужские предрассудки у Фрица, -- которому они доставляли сладострастное удовольствие обуздывать ее, покорять, приручать, -- исчезали вновь бессильно и беспомощно от его немого, все возобновляющегося удивления перед нею: ничтожнейшие слова ее звучали иначе и другой имели ритм: малейшее движение у нее строилось на иной лад; ее тело, и даже каждая часть его, были прекрасны иною, чуждою красотою, непонятной и нежной.

 И он сделался кротким и робким, и вдруг открыл сомкнутые глаза, чтобы посмотреть, не сон ли это, -- и медленно ласкал он ее тонкие, длинные пальцы: да, это было наяву.

 Ея руки все медленнее и медленнее двигались по его волосам, и учащалось ее дыхание, пока он лежал, словно спящий.

 Внезапно открыл он глаза:

 -- Но чего же вы хотите от меня?--спросил он.

 -- Какой ты глупый, -- прошептала она и прижалась устами к его щеке.

 Она продолжала шептать ему прямо в ухо, -- тон ее голоса возбуждал его еще более, чем ее ласки:

 -- Какой ты глупый, какой ты глупый!

 И как будто желая убаюкать упоением прекрасное и равнодушное тело, она шептала:

 -- Какой ты глупый, какой ты глупый!

 Но он поднялся, и говорил со своею неизменною улыбкою, сидя рядом с нею, прижав к своей груди ее голову и глядя на нее с невыразимою нежностью:

 -- Тебе хочется спать?

 И качал ее на руках, как ребенка, пока они не рассмеялись оба, глядя друг на друга.

 -- Какой ты глупый!

 Тогда вспыхнули его глаза, и он обнял ее; не говоря ни слова, понес он ее через всю комнату на поднятых руках, туда...

 И светло-голубая лампада смотрела тихо, как темное око...

 Светало, когда они расстались. Но на каждом повороте лестницы, и в саду внутри тихого дома, -- такого важного и чинного, с опущенными шторами, старались они продлить безумные часы свидания, и она шептала все те же три слова, подобные рефрену к словам ее любви, -- любви, душа которой -- инстинкт:

 -- Какой ты глупый!

 Наконец простились, -- и решетчатая дверь захлопнулась за ним.

 Но она осталась стоять, и еще раз вернулся он. Обнял ее опять, и вдруг засмеялся, стоя рядом с нею перед ее дворцом.

 И как будто мысли их сошлись, и она засмеялась, глядя на дом своих отцов.

 И он начал, -- услаждая своим любопытством свой необычайный триумф, -- разспрашивал ее отдельно о каждом каменном гербе над окнами, о каждой надписи портала, и она отвечала ему, и смеялась, смеялась.

 Это были самые надменные имена страны. Он их не знал, но она рассказывала кое-что о каждом.

 Это была история высоких почестей, история битв, история побед.

 Он смеялся.

 Там были щиты, прикрывавшие троны. Там были эмблемы, напоминающие о папском престоле.

 Он смеялся.

 Казалось, что сама она сознавала свое недостоинство; становились ее ласки все горячее, дерзкие, почти кощунственные в этом полусвете восходящего дня, -- и она продолжала рассказывать, точно хотела она этими словами сорвать один за другим все щиты отчего дома и разгромить их в позоре ее любви.

 -- А это? -- спрашивал он, и показывал на герб.

 -- А это?

 И она продолжала рассказывать.

 Это была история столетий. Здесь были троны воздвигнутые и королевские троны низвергнутые. Тот был другом императора. Тот убил короля.

 И она продолжала говорить--шепча с дразнящею насмешкою, прислонясь к плечу акробата, отдаваясь впечатлениям этого позора.

 И его охватывало упоение.

 Это было, -- они оба это видели своими собственными глазами, -- полное крушение, и они наслаждались, минута за минутой, падением этого великого дома, с его гербами, порталами, щитами, памятными досками, верхами башенок над ним, -- крушением дома под жерновами их страсти.

 Наконец оторвалась от него и побежала по дорожке.

 Еще раз остановилась у маленькой двери, и быстро мелькнувшей рукою кинула ему, -- как последнюю шутку, -- из под большого гербового щита над дверью, -- воздушный поцелуй, и засмеялась.

 Фриц шел домой. Словно крылья выросли у его ног. Еще чувствовал все ее ласки.

 Вокруг пробуждался большой город.

 Повозки тарахтели по улице. На них лежали все сокровища цветочнаго рынка: фиалки, ранние розы, аврикулы, гвоздика.

 Фриц пел. В полголоса пел стихи любовного вальса:

 

 Amour, amour,

 Oh, bel oiseau,

 Chante, chante,

 Chante toujours.