Четыре беса

 -- Налево! -- шептала Люба Фрицу, который все сбивался; она боялась и за себя и за него, и ей приходилось соображать за обоих.

 Они все вместе были похожи на восковые куклы, которые вертятся под шарманку.

 Публика хлопала и вызывала. Апельсины сыпались на подмостки. Дети их подбирали и улыбались, в знак благодарности, хотя пришлось их отдать Чекки, который съел их ночью за своим коньяком с водой, играя в карты с агентом Ватсоном.

 Папа Чекки проигрывал ночи напролет с агентом у себя на квартире.

 Дети просыпались от их ругани, и смотрели со своих постелей, тараща глаза, пока, смертельно усталые, опять засыпали.

 Так проходило время.

 Труппа Чекки снимала цирк, и все четверо прошли всю выучку.

 Они начинали репетиции в половине десятого. Щелкая зубами, одевались и принимались работать в полутемном цирке. Луиза и Люба ходили по канату, балансируя двумя флагами, а в это время папа Чекки, сидя верхом на барьере, командовал.

 Потом приводили лошадь, и Фриц проходил жокейскую школу.

 Папа Чекки командовал, вооружась длинным бичом. Фриц скакал и скакал. Ничто не удавалось ему. Падал, когда брал барьер. Опять взбирался на лошадь. Бич свистел и хлестал его по ногам, так что потом надолго оставались рубцы.

 Папа Чекки продолжал командовать. Глотая слезы, мальчик скакал да скакал.

 Опять падал.

 Старые раны сочились кровью, ветхое трико проступало кровяными пятнами.

 А Чекки все покрикивал:

 --Encore, encore! [Еще, еще! --фр.]

 Задыхаясь, перемежая рыдания глубокими вздохами, скакал Фриц с искаженным болью лицом.

 Бич хлестал его, и он с отчаянием говорил:

 -- Я не могу.

 Но приходилось снова работать.

 На лошадь сыпались удвоенные удары, и она быстро неслась с рыдающим мальчиком, у которого от боли трепетали все члены.

 -- Я не могу! -- кричал он измученным голосом.

 Артисты молча смотрели из партера и из лож.

 -- Encore! -- кричал Чекки.

 Фриц опять скакал.

 Бледная, с побелевшими губами, прижавшись в углу ложи, смотрела Люба, полная страха и гнева.

 Но папа Чекки не кончал. Час проходил, час с четвертью. Сплошною язвою становилось тело Фрица. Он падал опять и опять, от боли бился ногами о песок и опять падал.

 Нет, теперь уже совсем не идет дело. И его с проклятием прогоняли.

 Люба выбегала из ложи; стеная от боли, прятался Фриц за кучею обручей. Задыхаясь, сжав руки, в дикой ярости выкрикивал он отрывистые проклятия, тьму уличных слов, ругательства конюшен.

 Люба сидела совсем тихо. Только бледные губы ее дрожали.

 Долго сидели они там, притаясь за кучей обручей. Голова Фрица склонялась к стене, и он засыпал в мучительном изнеможении, а Люба сидела над ним бледная, неподвижная, словно оберегая его сон.

 Проходили годы. Они были уже взрослыми.

 Папа Чекки умер, пораженный на смерть лошадиным копытом.

 Но они оставались вместе. Всего пришлось испытать. Бывали в больших труппах, попадали и совсем в маленькие.

 Как ясно еще видела Люба окрашенные белою известкою, голые стены провинциального "Пантеона", в котором они работали в ту зиму. Какой там был леденящий холод! Перед представлением приносили три жаровни, и весь цирк наполнялся дымом, так что трудно было дышать.

 В конюшне стояли артисты, посинелые от стужи, и протягивали голые руки над жаровнями, и клоуны в своих полотняных башмачках прыгали на голом полу, чтобы хоть сколько-нибудь отогреть ноги.

 Труппа Чекки работала во всех родах. Танцевали, -- Фриц был партнером Любы. Люба была парфорсной наездницей, -- Фриц, как берейтор, подтягивал подпругу ее коня.

 Труппа бедствовала; едва была в силах исполнять половину программы.

 Дело не шло. Каждую неделю исчезало по одной лошади, -- ее продавали, чтобы добыть корму другим. Артисты с деньгами уходили; кто принужден был остаться, те голодали, -- пока наконец все было прожито и пришлось прикончить.

 Лошади, костюмы, -- все было взято, описано за долги, пошло с молотка.

 Был вечер того дня, когда это случилось.

 Немногие артисты, которые еще остались, сидели впотьмах молча и грустно. Ничего не могли придумать. Не знали, куда идти.

 В конюшне на ящике из-под сена перед пустыми стойлами сидел директор, и плакал, и бормотал все одни и те же проклятия на всех языках.

 И было совсем тихо, мертво тихо.

 Только собака, -- ее то не описали --т акая жалкая, с насторожившимися глазами, лежала на куче соломы...

 Труппа Чекки -- все четверо -- вошли в ресторан. Там было пусто. Трактирщик запер буфет и снял посуду. Стулья, покрытые пылью, громоздились на пыльных столах.

 Все четверо молча сидели в углу. Они пришли с почты. Каждый день туда ходили. Ходили за письмами от агентов, -- отказ за отказом.

 Фриц распечатывал их, -- и читал. Остальные трое сидели около, и не решались уж и спрашивать.

 Раскрывал письмо за письмом, читал медленно, точно не веря своим глазам. Прочтет, положит рядом.

 Остальные только смотрели на него, молча и уныло.

 Он сказал:

 -- Ничего.

 И они опять сидели перед печальными письмами, которыя не принесли им ничего.

 И сказал Фриц:

 -- Так жить нельзя. Нам надо специализироваться.

 Адольф пожал плечами.

 -- Немало найдется на всякую работу, -- сказал он насмешливо. -- Придумай что-нибудь новое.